РОЖДЕНИЕ НАРКОМА НЕНАРОКОМОВА

(утопическая фантасмагория недоразвитого социализма или багровый венок сонетов в прозе)

 

I.

Кто я есть? Зачем пришёл на эту землю? Отчего так болит душа?

Он открыл глаза. Темнота бархатным удушающим одеялом давила на сознание. Только где-то вверху узкий лучик света протягивал к нему свою тонкую руку, но мрак переламывал её чуть не у самого основания. «Если бы не это маленькое отверстие вверху, - подумалось ему, - то, пожалуй, невозможно было бы определить, по какую сторону бытия всё это происходит, и я бы ощутил себя попавшим в ад». Снизу и по бокам сухо и достаточно тепло, а, значит - вполне комфортно. Звуки были. Они как бы отвешивались ленивым лавочником маленькими шуршащими порциями. По характеру звуков трудно было угадать, благодаря чему или кому они появились здесь, в этом незнакомом месте. Стоп, стоп, а почему же – незнакомом? Возможно, он уже бывал здесь и ранее… Хотя тут что-то не срастается. Это почти неуловимо, но осознаёт он, что не был здесь никогда. Вообще трудно понять, как он здесь очутился. Сейчас, минуточку, одну только минуточку и всё придёт в норму, всё вспомнится и откроется. Главное вычислить, как ты сюда попал, а дальше уже просто – сопоставить это со своим прошлым, и тогда выпавший из памяти кусочек вырастет сам собой и заполнит гулкую пустоту в голове. Значит, прошлое… Господи, он не помнил прошлого, он не помнил своего имени, не помнил даже, человек ли он… Память словно воздвигла перед ним неприступные редуты, на которых даже мох не растёт, чтобы зацепиться. Он НИЧЕГО не помнил! Хотя, нет. Откуда-то оттуда, из-за неприступных стен юношеский звонкий голос читал: «…per amica silentia lunae litora nota petens, flammas cum regia puppis extulerat, fatisque deum defensus iniquisinclusos utero Danaos et pinea furtim laxat claustra Sinon …». Вот и всё, что осталось ему от прошлого, вот и всё… Но вдруг чей-то горящий вензель начертал в воздухе одно невразумительное слово – «латынь». Что значило это слово, было совсем не ясно, но каким-то образом его можно было соотнести с голосом, читающим непонятные слова в прихотливом подсознании. Логики явно не доставало, впрочем, так же, как и интуиции. Мысли путались с очертанием малознакомых ощущений. Однако, не стоило впадать в панику. Ведь смог же он определить и оценить собственную комфортность. Необходимо развить этот пока незначительный успех. Необходимо, необходимо… Сколько ни повторяй это заклинание, лучше не становится. Может, попытаться отвлечься от самого процесса осознания собственного я, от попыток вспомнить какую-то незначительную деталь былого, за которую можно было б ухватиться и вытаскивать себя из болотистой жижи времени, подобно тому, как это делал Мюнхгаузен… не то маркиз, не то граф… Вот это уже успех – удалось вспомнить некого Карла Фридриха Иеронима. Но что-то подсказывало – этот герой не настолько значителен, чтобы останавливать на нём внимание. Хотя его имя, возможно, сможет вырубить очередную ступеньку на ледниковой корке амнезии. Но это после, после. Пока важнее понять, что это за помещение и попробовать вспомнить своё сюда попадание. Звуки и запахи должны помочь в этом. Запахи и звуки… Итак, звуки были. Нужно постараться понять, откуда они исходят, и что это ему может дать. Справа от него будто кто-то тяжело вздыхал и сопел. Но это был не основной звук. Основу составлял монотонный однообразный, повторяющийся в циклической ловушке шум пережёвываемого, а сопение и вздохи были весьма похожи на естественные для животных жалобы на свою скотскую судьбу. Источник звука находился где-то справа. Он попробовал приподняться, но не смог, и продолжил анализировать своё состояние и положение дел, лёжа на тёплой подстилке в окружающей темноте. Пахло чем-то очень знакомым и родным. «Коровой», - подумалось ему. Память понемногу возвращала забытые ощущения. Вдруг нестерпимо захотелось парного молока. Но, странное дело, не просто молока из кружки, а прямо из тёплого, чуть шершавого вымени. Да, да, непременно из вымени. «Странно, от чего бы это?» - подумал он и вновь попытался сместиться вправо. Туда, где по его расчёту находилось добродушное жвачное животное. С трудом ему удалось встать на все свои конечности  и, слегка пошатываясь, двинуться на звук пережёвываемого сена. Сена! Конечно же – сена. Коровы едят сено, находясь в хлеву. Обилие информации навалилось на него, после чего он споткнулся и упал в навозную жижу. До цели, правда, было уже не далеко. С трудом поднявшись в очередной раз, он последним сверхусилием метнул своё нестерпимо тяжёлое тело навстречу корове. Вот оно вымя, полное живительного напитка. Нависло над ним. Теперь оставалось губами приникнуть к нему и насладиться неземным блаженством. Густое тёплое молоко полилось по пищеводу, наполняя пустой обезвоженный желудок. «Совсем, как мамино…», - подумал он, засыпая в неге, успев перед этим радостно мукнуть и  вильнуть куцым хвостом, на котором уже засыхал такой милый сердцу навоз. Теперь телёнок спал, и никакие человеческие мысли уже не посещали его пытливый ум.

 

А в это время в совершенно другом месте, за сотни революционных вёрст от хлева, два вертухая склонились над телом человека, упавшего с табуретки. Помещение, где стояли эти три в разной степени безмозглых создания, имеющих на круг восемь ног (четыре из которых полностью деревянные), по-видимому, находилось в подвале. Об этом напрямую свидетельствовали маленькие зарешёченные оконца под потолком, сквозь которые еле проникал серый осенний свет с улицы. На здании, в котором мы с тобой, читатель, обнаружили и мало освещённую камеру, и эту троицу, развевался ядовито-красный стяг с серпом восставшего (из блевотины пополам с собственной мочой) деклассированного лентяя и молотом, напоминающим молоточек перековавшегося буржуазного невропатолога, в углу. Здание на улице Голубянка было современной постройки, одним из немногих, какими гордился Первый. Стены украшали гранитные многоугольники, добытые в бескрайних просторах тундры раскулаченным людом Чернозёмной зоны. Большой напыщенный плакат золотыми буквами на тёмно-синем фоне сурово извещал контрреволюционных выкормышей Антанты, что здесь не какие-то турецкие бани, а самый что ни на есть «Наркомат Внутренних Дел Союза Славянских Социалистических Республик». На другой неказистой маленькой табличке у входа значилось «Особая революционная комиссия по борьбе с саботажем и контрреволюцией при НКВД в городе Москва» - сокращённо ОРК. Дежурный в кожанке и линяло-защитного цвета галифе постоянно поддёргивал кобуру от маузера в середину своих видавших виды штанов, чтобы прикрыть отсутствие пуговиц на ширинке. Пришивать их -  не было времени, покуда контрреволюция сплетала свои злокозненные сети в сердце молодого славянского государства. Несмотря на то, что посетители так и роились у входа, регистрируясь в огромном  гроссбухе дежурного, в огромном холле постройки времён эпохи исторического материализма стояла тишина напряжённого ожидания. Ещё бы – ведь нарком внутренних дел товарищ Дикобразов Иван Николаевич совершенно не терпел шума, поскольку любой шорох мешал ему слушать граммофонные пластинки с голосом любимой народной певицы не желательного, но пока ещё не запрещённого (слава, богу,…пардон, партии и народу) цыганского происхождения. Как правило, он начинал свой служебный день в наркомате именно с этого замечательного действа, чтобы вдохновиться на раскрытие очередных заговоров, зреющих в недрах запуганного насмерть славянского народа. Лично участвуя в допросах особо опасных врагов, проникших в самый мозг пролетарской партии, ведущей к коммунистическим вершинам, не отягощённым никакими материальными благами, Иван Николаевич, никогда не опускался до физического насилия. К тому времени, как подследственного везли к Дикобразову на встречу, заговорщик уже был готов сознаться в чём угодно. Всемогущий нарком только определял, будет ли этот ворог «колоться до самого седла» на открытом пролетарском суде с показательной целью, чтобы порадовать Первого. Дикобразов знал, что Первый очень любил показательные процессы над врагами народа, а, значит, и своими личными, ибо кто как не Первый являет собой олицетворение этого народа. Поэтому к таким процессам заговорщиков Иван Николаевич готовил лично, чтобы отлаженный механизм не дал сбой, и где-нибудь на заседании обвиняемый не отработал «задний ход». А такой «задний ход» перед лицом продажной империалистической прессы мог привести к тщательной чистке аппарата, когда летят срубленные головы, а потом уже начинаются разбирательства. Так вот, как раз в той камере, куда, мой читатель, мы с тобой заглянули, врага народа готовили к показательному суду, где представители крестьянства, рабочих, новой революционной интеллигенции заклеймят его позором и отправят в лапы палачей из ОРК. Дикобразову был очень важен именно этот арестант, поскольку он занимал высокое положение в иерархии республики. Это был нарком по делам геронтологии и генетики Ненарокомов Сергей Сергеевич. Вертухаи попытались усадить лежащего наркома на табурет, но тот совершенно не подавал признаков жизни. Верзила, с закатанными по локоть рукавами гимнастёрки, тот, что помоложе, будто оправдываясь, монотонно бубнил: «А нешто я, товарищ комиссар особого отдела, хотел его убить… Да, ежли б так, дык он, голубь, у меня с моим кулаком, отпечатанным заместо своёй рожи бы валялси. Я б ему, сударику, вмиг лицо изнанкой нАверх пропечатал, мня. Василий Буслаевич, вы ж гляньте ему в харю – там ить ни одной царапины нетуть. Я ж тока замашку для острастки дал, а оне, видно, совсем малохольные будут  –  брык с табуретки, да и помирать наладились…» Старший с комиссарскими бубями в разжиревших петлицах, похоже, вовсе и не слушал причитания бугая. Он пытался нащупать пульс у подследственного. Перспективы на вечер, кажется, окончательно были испорчены. Розовато-зефировые грёзы о встрече с милой Трёпой, которая служила секретарём в секретном НИИ геронтологии  и генетики и по совместительству исправно «стучала» на бесстыжую профессуру, покрылись незавидными перспективами освидетельствования трупа и заполнения нескольких совершенно обязательных форм для закрытия дела. Но это всё такая ерунда по сравнению с тем, что предстоит встреча с Иваном Николаевичем Дикобразовым, который самолично держал «на карандаше» дело Ненарокомова. Да что там Дикобразов, бери выше – САМ Первый, товарищ Латунин совершенно не заинтересован в безвременной гибели подследственного наркома. Василий Буслаевич даже не хотел представлять себе, как пройдёт его непременная беседа с руководителями страны, совершенно объективно оценивая свои шансы на то, чтобы остаться в живых, как призрачные. О том, чтобы сохранить звание и работу в ОРК  речи вообще не было. Хорошо этому балбесу Гришке – он никогда ни о чём не думает. Поэтому даже не успеет огорчиться, перед тем, как неприметный исполнитель проделает в его слоноподобном затылке маленькую дырочку диаметром чуть более 9 миллиметров. Наберут же олигофренов в следственные органы – а ему, комиссару, расхлёбывай! Хотя достаточно странно то, что Григорий действительно даже не успел приложиться к телу наркома своей знаменитой и твёрдой, как крабья клешня, рукой... Возможно, у того слабое сердце оказалось. Но по данным наркомата здоровья славянской республики, а эти-то данные особой революционной комиссии были достоверно известны, как никакой другой, Сергей Сергеевич значился почти абсолютно здоровым, если не считать, приобретённого им в гимназическом детстве хронического гайморита. Комиссар уже хотел, было, вызывать дежурного врача для констатации смертельного исхода, но тут Гришка радостно заверещал: «Живой голубок! Только сознанию терял, мня, быдто барышня махонькая. Вот я тебя сейчас водой полью». Ненарокомов застонал и приоткрыл глаза. Он был необычайно бледен, как рафинад дореволюционного производства. «Ну, что, очухался, шпиёнская рожа, мня?» - изобразил некоторое подобие улыбки вертухай Гришка. Сергей попытался приподнять голову, но она ни в какую не желала отрываться от пола. На губах ощущался вкус парного молока, а перед глазами вставали видения из тёмного тёплого хлева. «Что это было? – подумал он. - Вроде, я и вправду только что был где-то далеко от этого подвала… Там осталась добродушная корова и мои терзания о том, что такое латынь». Объяснение только что испытанному не находилось. Между тем, оживившийся Василий Буслаевич Николаев-Нидвораев просчитывал в уме, что делать с подследственным дальше, поскольку и после того, как Сергей очнулся, а Гришка сделал ещё одну попытку пустить в ход свою знаменитую руку, нарком снова брякнулся с табурета. Комиссар понял, что без врача всё-таки не обойтись. Через пять минут на пороге кабинета стоял милый старорежимный старичок, который служил при наркомате. По всему видать, этот профессор навидался за свою службу всякого, поскольку зрелище лежащего подследственного не вызвал в нём ровным счётом никаких эмоций. Выслушав Василия Буслаевича, старичок тщательно осмотрел Ненарокомова, используя богатый арсенал своего саквояжа с серебряными замками. После чего доктор отозвал комиссара в сторонку и вполголоса изложил своё видение ситуации: «Дорогой, Василий Буслаевич, послушай старого еврея. Бросай ты этого гоя к чертям свинячьим. Есть такой тип людей, которые вольны полностью контролировать своё сознание и при желании отключать его. Это, похоже, как раз тот случай. Так он от боли уходит. То есть, по большому счёту, ему наплевать на твоего, раба божия, Григория. Как только он не хочет чувствовать боль, он приказывает себе потерять сознание, а вы ни с чем себе остаётесь. Я, правда, раньше, сам в практике не встречал такого феномена, но очень много литературы перерыл по этому поводу. Так что, дорогой, Василий Буслаевич, чтобы заставить эту птицу чирикать, как приказано, нужно совсем другие средства применить. Наркотического направления. Потихоньку-полегоньку приучить пациента к ним, а потом он сам всё, что хош расскажет, только бы укол получить. Но для этого нужна хотя бы неделька. А для гарантии – дней 10-12». Дикобразов дал Николаеву всего четыре дня на разработку Ненарокомова. Так что все уверения старичка-еврея о возможности добиться результата не находили отклика в сердце комиссара. Но и допрашивать с пристрастием ему расхотелось. По крайней мере, сегодня. А, ну как он вновь умереть вздумает – беда с этими интеллигентами. Лучше всего доложить товарищу Дикобразову о непредвиденных обстоятельствах, и пусть он принимает решение о судьбе этого Ненарокомова. Рассудив так, комиссар велел охранникам отнести опального наркома в камеру, а сам отправился к милой и ладной Трёпе – Трепанации Череповне Хмыкиной. Паёк, в который самым выдающимся чекистам по распоряжению Ивана Николаевича, кроме обычных селёдки, монпансье и мясных консервов со складов Николаевского Преображенского полка, оставшихся с царских времён, добавляли ананасы, конфискованные у армянских меньшевиков на Иранской границе, стерляжью икру с низовьев Волги и дореволюционный шоколад «Монплезир», создавал дополнительный, почти буржуйский (тихо-тихо, об этом ни слова вслух) шарм предстоящей встрече. Поллитровкой гидролизного спирта, служащего для аэропланов в качестве противообледенительной жидкости, Василий Буслаевич запасся в начале недели. Ночь обещала быть феерической. Ведь именно так увещевала его проказница-секретарша, когда он строгим голосом вызвонил её по «вертушке» из своего кабинета ещё с утра. Но прежде, конечно же, на доклад к Ивану Николаевичу. Дай бог, чтобы всё обошлось хорошо сегодня. А уж завтра мы посмотрим, как этого сучёнка на чистую воду вывести. Доклад вышел излишне оптимистичным. Работаем, дескать, товарищ Дикобразов, над образом подсудимого, скоро во всём сознается подлый враг народа и всех своих соратников-шпионов с потрохами сдаст. Но что-то подсказывало Василию Буслаевичу, что завтра именно так и будет, как он сказал. А, может, он просто выдавал желаемое за действительное?

 

В камере-одиночке Ненарокомов окончательно пришёл в себя. Свернувшись калачиком на тонкой циновке, которая, впрочем, совсем не спасала от холода бетонного пола, он стал размышлять. Если то, что с ним произошло сегодня на допросе, когда он раз за разом перемещался в совершенно постороннее тело животного, назвать обычным обмороком с отключением мыслительной деятельности, то что-то не срасталось. Каким образом его сознание смогло переместиться в голову новорожденного телёнка? Почему он, оказавшись в застенках НКВД, ускользнул от следствия таким необычным способом? И что будет дальше? Действительно ему было доступно отключать сознание по своему желанию, но почему же сейчас это случилось так удивительно и необычно? То есть запавший в душу образ из детства трансформировался таким чудесным образом. Если принять априори, что это (такое реальное!) видение хлева лишь реакция мозга на предстоящие пытки, то почему вкус и ощущение реального парного молока так и осталось на губах его физического тела? А, может, его нынешнее существование в оболочке бывшего наркома тоже только видение?

Не было ответов. Одни только суровые, как скалы, вопросы.

 

II.

Не было ответов. Одни только суровые, как скалы, вопросы.

Сергей Сергеевич устал терзать себя такими жуткими и недоступными его пониманию загадками. Хотел, было, уснуть, чтобы не думать о предстоящих ужасах допросов в тесной пыточной комиссара Николаева-Нидвораева, но леденящий холод бетонного пола никак не давал забыться. В голову полезли воспоминания детства. Жизнь Ненарокомова представала на серых стенах камеры, как синематографические картинки братьев Люмьер.

Первым нагрянуло Рождество, такое далёкое и милое Рождество ещё по старому стилю. Празднично светила огнями ёлка в доме главного хирурга губернской больницы Сергея Павловича Ненарокомова. Копны подарков подпирали её снизу разноцветьем праздничного фундамента. Хоровод детей с заглянувшими на огонёк ряжеными радостно повизгивал, путая слова праздничной песенки. Маленький Серёжа сидел под диваном, оскорблённый невниманием родителей, которые тискали и одаривали младших Серёжиных двоюродных братьев и сестёр коробочками, пакетиками и мешочками, перетянутыми блестящими лентами. «Я уж лучше тут, с кошкой, - фантазировал он, - пока не одумаются». Задремавшая Муська лениво приоткрывала свой жёлтый, как отшлифованный янтарь, глаз и тихонько чихала, поднимая небольшие смерчики из пыли. Казалось, ей не было никакого дела до веселья в детской. Она ещё могла вытерпеть соседство не агрессивного мальчика, но всю ораву этих маленьких людей – нет уж, увольте. Им только дай волю, сразу начнут бантики на шею вязать, чесать живот в десяток лап, на которых и когтей-то нет, поднимать шерсть на загривке против всех правил обращения с животными или, того хуже, сажать в корзину и катать на спине подслеповатого дворницкого пса с непонятным именем Вулкан. Через десять минут, которые показались Серёже вечностью, он устал ждать и с рёвом вылез на встречу смеющейся маме. Она нежно погладила его по голове и поцеловала в маковку. «Ну, что ты, дурашка, так расстроился?» - с этими словами мама извлекла откуда-то из-под ёлки нарядную коробочку, перевязанную синей ленточкой, которая аппетитно завивалась в замечательные кольца, наподобие тех, что Серёжа наблюдал летом в деревне в плотницкой мастерской. Только те ещё терпко отдавали душистой сосновой смолой. Когда, коробочка раскрылась, глазам мальчика, на которых уже совсем не оставалось места следам детских, быстро высыхающих слёз, предстала целая армия оловянных солдатиков. Там были и конные уланы во главе с лихим усатым командиром, и  бомбардиры с пушками, и матушка-пехота, готовая идти в штыковую атаку. А во главе этих молодцов гарцевал на лихом иноходце арабских кровей удалой генерал с лампасами и призывно поднятой рукой, зовущей в атаку на врагов государя-императора. Такого счастья в своей жизни Сергей никогда больше не испытывал.

Ненарокомова посетило и другое видение. Он стоит у доски перед лысоватым, похожим на милого хомячка, учителя латыни и читает наизусть отрывок из «Энеиды» Вергилия. «…per amica silentia lunae litora nota petens, flammas cum regia puppis extulerat, fatisque deum defensus iniquisinclusos utero Danaos et pinea furtim laxat claustra Sinon …»  

        «…под защитой луны молчаливой,

        К берегу вновь знакомому шли. И лишь только взметнулось

        Пламя на царской корме,– Синон, хранимый враждебной

        Волей богов, сосновый затвор тайком открывает

        Скрытым в утробе бойцам. Их конь выпускает наружу…»

Так вот откуда взялись эти строки. Помнится, он в ту гимназическую пору впервые попробовал свои литературные силы, написав зарифмованный перевод этого фрагмента. Начинался он так:

 

Под сенью луны молчаливой

Данайцы замыслили злое –

В коне деревянном закрывшись

Вошли в безмятежную Трою.

 

А последнее четверостишие выражало отношение тогдашнего Серёжи ко всему, что случилось у древних эллинов:

 

Луна как безмолвный свидетель

Глаза закрывала на бойню.

Уллис, где твоя добродетель?

Ты толпы подонков пополнил.

 

Боже, как давно это было, будто и не с ним.

 

Тут же память услужливо подсказала и другие строки, строки, посвящённые Ольге. Ольге, Оленьке, милой девочке из женской гимназии. Впервые Сергей заметил её на масленицу. Сердце защемило, как тогда, много лет назад, при этом воспоминании. Такое сладостное и тревожное чувство. Гуляя с приятелями по праздничному ярмарочному городку, полному весёлых балаганов с Петрушками, торговцами дымящимися блинами и крепким чаем из пузатых трёхведёрных самоваров, пьяными мужиками, лезущими на столб за подарками, нарядными бабами в расписных платках, Ненарокомов буквально был сражён бездонной зеленью внимательных глаз, наблюдавших за ним. Все звуки куда-то исчезли, он, зачарованный, не мог отвести взгляд от удивительной девочки в лёгкой шубке, которая прятала замёрзшие руки в маленькой меховой муфте. Будто какой зверёк у неё на руках сидел. Сергей немигающим взглядом рассматривал замечательную девочку, которая казалась ему чудесной феей, спустившейся в мир людей по ошибке. Как свойственно всем мальчишкам, Сергей решил привлечь к себе внимание тем, что начал бросать снежки в прекрасную незнакомку и её спутниц. Ребята из соседских домов, с которыми и пришёл Серёжа на праздник, поддержали его, и скоро стайка девчонок попала под внушительный обстрел. Но назвать их лёгкой добычей не могло прийти в голову. Они, визжа и смеясь, принялись отвечать на меткие снежные выстрелы. Было весело и славно. Внезапно зеленоглазая красавица, пытаясь увернуться от снежка, подвернула ногу и упала. Слёзы навернулись на её неземные очи (здесь автор воспользовался лексикой Ненарокомова). Серёжу будто дёрнул кто – он подбежал к Ольге (тогда, конечно, он ещё не знал имени девочки) и стал её успокаивать, как может успокаивать мальчишка пятнадцати лет свою огорчённую младшую сестрёнку. Девочка обиженно сказала: «Противные мальчишки, что это вы на нас накинулись? Мало вам снежного города. Шли бы туда, если так побезобразить хочется». Серёжа был в страшном горе. Ему казалось, что если он сейчас не поможет девочке дойти домой, то больше никогда-никогда её не увидит. С мольбой в голосе Сергей произнёс: «Простите меня, девочка. Я случайно… я не хотел. Вы не думайте, я не специально в вас попал… Просто сегодня такой вот … праздник. Позвольте, я провожу Вас домой?» С замирающим сердцем он ждал отказа, заранее оплакивая его. Но на удивление девочка согласилась: «Хорошо, мальчик. Раз ты смог набедокурить, то теперь тебе и исправлять». Она кокетливо поправила шапочку, подобрала упавшую муфту и, неожиданно широко улыбнувшись, добавила: «Меня зовут Оля, будем знакомы». Сергей пожал дружелюбно протянутую руку, мягкую и влажную от  растаявшего в ней послушного, как расплавленный воск, снега. Боже, до чего была маленькой эта рука! Сердце беспокойно забилось и уже стучало где-то в висках.

В тот же день первой встречи Сергей познакомился с Ольгиными родителями. Когда он привёл хромающую девочку домой, она пригласила его зайти обогреться. А потом Серёжа пил удивительно вкусный чай с малинишным вареньем и румяными, будто дворовые девки, блинами. Маленькая красавица сидела напротив и постреливала своими сказочными глазками, которые в сумерках приобрели изумрудный оттенок, в его сторону. Серёжа однажды даже чуть не поперхнулся. Беседа за столом сводилась к тому, что мальчика в основном расспрашивали о семье, о родителях, о его учёбе. После чая и блинов Сергею сделалось тепло и уютно, почти как дома. Потом в комнате зажгли электрические лампы (довольно редкое явление в тогдашней Костроме) и семья села играть в лото. В игре принимала участие и Ольгина сухопарая гувернантка, которая ухаживала за ней в младенчестве, а теперь обучала девочку немецкому и французскому языку. Строгая матрона, которой Сергей необыкновенно понравился, немного мухлевала, доставая бочоночки из мешка. Она хотела, чтобы мальчик выиграл. Все видели это, но делали вид, что не видят. Сергей тоже видел, и ему было немного стыдно. Однако, радость от неминуемой победы усилилась ещё и тем, что больше всех радовалась успеху своего нового знакомого Оля. Она хлопала в ладоши и весело смеялась, предложив выдать герою игры приз в виде головки фруктового сахара, которым славна костромская земля.

 

С тех пор Серёжа Ненарокомов стал своим человеком в этом доме. Он часто заглядывал в гости. Приходил помочь Оленьке с физикой и зоологией, в этих науках Сергей был одним из первых в мужской гимназии имени Ивана Сусанина. Приходил и просто так. Больше всего ему нравилось в отсутствии родителей сидеть с Олей в её комнате и сочинять стихи вдвоём. Одну строчку напишет Сергей, следующую – Оленька. Получалось довольно забавно и мило. Приносил он девочке и свои серьёзные литературные опыты. Серьёзные или не серьёзные, впрочем, не нам судить – ничего из этого творчества не сохранилось. Только одно своё стихотворение он так и не показал милой Оленьке, потому что сам боялся его смелости и откровенности. И ещё, наверное, потому, что  последняя его строка явно сквозила темой суицида, так свойственной мальчикам в этом возрасте. Их с Олей отношения развивались и вот-вот готовы были перерасти во взаимную крепкую любовь, но тут они поссорились. Это не было простой ссорой, это было чем-то более серьёзным. А произошла ссора при таких обстоятельствах. В конце июня в период летних вакаций Сергей уехал на две недели в Плёс, местечко на берегу Волги, где великаны-сосны, хоть сейчас готовые занять место на палубе романтического парусника, спускаются к самой воде. Здесь проходил скаутский слёт, в модном движении скаутов участвовал и Ненарокомов. Ребята со своим предводителем из взрослых жили в палатках, учились разжигать костры, ловить рыбу без снастей, выслеживать по следу дикого зверя, стрелять из лука и нагана и другим премудростям, порою необходимым и в повседневной жизни. Полмесяца пролетело незаметно, скауты возвращались в город. Перед самым заходом солнца взволнованный Серёжа подходил к Ольгиному дому, даже к родителям не стал забегать – так хотелось увидеть милую зеленоглазую девочку. Он загорел, обветрился, возмужал и ощущал себя настоящим  искателем приключений из романов Томаса Майн Рида. Вот сейчас он распахнёт дверь, и чудесная прелестница увидит его налитые силой руки, медное лицо и настоящий пробковый шлем на голове. Тогда она… тогда… У Сергея просто не хватало фантазии, чтобы додумать, что же будет дальше. Сердце чуть не выпрыгивало из засохшей гортани, именно здесь ощущалось оно Сергеем. Дверь открыла гувернантка и, строго взглянув на мальчика, спросила: «Вас ист дас?». Только спустя минуту она наконец-то узнала Сергея, что и ознаменовала такой тирадой: «Пожже мой, это фы, мой малшик. Пфуй, так вы фосмушшали – просто голоффа крукком. Настоящий Натти Бумпо. Фходитте, битте. Фроляйн Ольга наферху». Сергей стремительно взлетел на второй этаж и сквозь полуоткрытую дверь Ольгиной комнаты увидел такое, от чего сразу расхотелось жить. Молодой человек лет двадцати целовал его, Сергея, зеленоглазую фею прямо в губы. У Ненарокомова подкосились ноги и он, не понимая, что делает, закричал: «Нет, нет, не надо! Прекратите, я не могу больше!» Ольга подбежал к нему, обняла и стала успокаивать: «Серёженька, милый, что ты. Не нужно так переживать. Это не то, что ты подумал. К нам мой кузен из Петербурга приехал, я его только что встретила. Познакомьтесь, мальчики. Это Сергей. Это Николай». Но Ненарокомова продолжало трясти, он никак не мог успокоиться. Молодой человек, представленный, как двоюродный Ольгин брат, удалился в залу, оставив хозяйку комнаты наедине с Сергеем. Ненарокомов сквозь предательски выступившие слёзы сказал: «С кузенами так не целуются... Это по-французски – поцелуй страсти... Я знаю, я читал…» «Дурачок вы, батенька, - ответила ему Ольга. - Тебе показалось всё. Вот чуднО – к Николаше приревновал. Какой же ты ещё маленький, Серёжа». Сергей возмутился: «Это я маленький? Конечно, ты же вон с какими мужчинами обнимаешься!» «Ну и уходи тогда, - Ольга не на шутку рассердилась. - И можешь совсем больше не приходить. Подумаешь, Отелло, какой… из Костромской губернии». «И не приду! Никогда-никогда!» - кричал Ненарокомов, глотая слёзы обиды и вселенского горя,  когда стремглав летел вниз через три ступеньки по крутой лестнице. Прошло полгода прежде, чем поссорившиеся молодые люди снова встретились. Случилось это в канун Нового года.

Тогда на Новогоднем маскараде в женской гимназии, на который были приглашены юноши из гимназии же, но мужской, где в выпускном классе учился Сергей, он впервые со дня ссоры оказался настолько близко с девочкой своей мечты, что чуть не потерял рассудок. Он только к концу вечера, наконец, решился пригласить прекрасную зеленоглазую прелестницу в костюме Золушки на танец. Серёжа пришёл на вечер, наряженный лихим гусаром. Аксельбанты на ментике привораживали золотым блеском, а сабля на поясе походила на настоящую, кивер украшало страусиное перо из маминого веера. Так что в паре с Ольгой они представляли собой совершенно удивительную пару. Решусь даже предположить, что лучше этой пары на балу просто не было. Внезапно в огромном актовом зале погас свет, зажгли свечи и внесли огромный торт – подарок костромских негоциантов. Оркестр, тем не менее, продолжал выводить мотив сказочной новогодней мазурки. Серёжа, испугавшись собственной смелости, вдруг клюнул Олю горящими губами куда-то в ухо и срывающимся голосом прошептал в одно слово: «Ялюблютебя». Золушка улыбнулась и укоризненным менторским тоном тоже прошептала: «Что вы, смешной. Вы же ещё совсем мальчик. Вам ещё рано об этом думать». Тем не менее, густой румянец покрыл её нежные щёки, что свидетельствовало о простой вещи – девочка была смущена, но ей чрезвычайно лестно было слышать такие слова от видного высокого юноши. Она давно готова была помириться с Сергеем, но считала, что первый шаг непременно должен сделать мужчина. Олин ответ поверг Сергея в уныние, танец скомкался, и он пошёл страдать домой. Торта ему не хотелось. Он был в смятении и почти раздавлен. Страдания его были так светлы, как могут быть светлы и прекрасны страдания юноши впервые познавшего вкус отвергнутой любовь. Эх, Серёжа, Серёжа, будь ты чуть поопытней, ты бы не стал предаваться горю, а усилил натиск и поведал милой Золушке свои чувства. Как знать, может, тогда бы всё вышло по-другому, а не так, как в реальной жизни. Но с другой стороны, тогда и Сергей Ненарокомов был бы не самим собой, а кем-то другим.

 

 

Закончив выпускной класс гимназии, Сергей уехал в Северную столицу империи и без особого труда поступил на естественный факультет тамошнего университета. За напряжёнными занятиями ему стало казаться, что Ольга навсегда исчезла из его жизни. Но только казалось. Приехав на первые свои каникулы навестить родителей, он на второй день встретил Оленьку на улице. Она шла по другой стороне бульвара и была так увлечена разговором с подругой, что не заметила Сергея. Ненарокомов же растерялся и застыл в позе соляного столба. Он понял, насколько дорога ему эта юная девушка. Он страстно желал подойти к ней и упасть на колени прямо здесь, посреди улицы, попросить прощение и… Но ничего не мог с собой поделать. Ноги не слушались его. Просто наваждение какое-то. Сергей ощущал себя путником в пустыне, который видит мираж оазиса на горизонте, но никак не может достичь его. Вот если бы тогда он подошёл… Но, что теперь об этом. От друзей Сергей узнал, что за Ольгой волочится много и молодых и не очень молодых людей, но она только смеётся над ними, никому не давая повода на надежду получить расположение. А ещё друзья рассказали, что она после окончания гимназии в этом году собирается поступать в Московский университет. В тот приезд так и не повидал Сергей свою ненаглядную Оленьку. А потом его родители переехали поближе к сыну в Северную столицу, и Ненарокомов решил, что теперь-то уж они с зеленоглазой феей не встретятся никогда. Но он ошибался. Не зря же говорят: «Никогда не говори – никогда!»

Почему случилось именно так, а не иначе? Зачем богу было угодно вновь связать их с Ольгой судьбы? Ничего нет хуже вопросов, на которые нельзя дать ответ.