XI.

Все ответы ты, наверняка, найдёшь в своей душе чуть

позже, когда тот другой ты  подхватит эстафету времени. А пока в голове Ненарокомова звучали стихи. Почему именно сейчас они стали для него так необходимы? Возможно, это просто способ защитить своё сознание, которое подверглось жестокому испытанию.

 

Великий пролетарский писатель Анисим Крепкий (Леонид Анисимович Пролёткин) во всём любил порядок. До обеда он, выполняя заказы своего, почти родного, ЦК, надиктовывал секретарше с шустрыми руками профессиональной машинистки по несколько страниц шедевральной революционной прозы. После обеда он около часа спал, а потом уезжал в редакцию газеты «Чистая правда», которую возглавлял с самого её основания. Возможно, этим можно было бы, и пренебречь, поскольку никакая контра никогда бы не смогла пролезть через стройные ряды его вышколенных помощников. Но босоногая юность писателя научила его полагаться во всём только на самого себя. Да и –

бережёного бог бережёт. Вечером, подписав очередной номер самой независимой газеты в истории мировой печати, Анисим мчался в один из загородных домов Генерального, где до поздней ночи получал подробнейшие инструкции по дальнейшему углублению правдивости пролетарской прессы. Иногда ему приходилось, выступая на радио, клеймить подлых империалистических ворогов, мешающих Славянской республике двигаться по светлому пути к коммунизму. В тот день Крепкий по обычаю после дневного сна сидел в своём редакционном кресле за изучением свежих материалов мировой прессы. Лондонские газеты клеветали о сфабрикованных делах, фигурирующих в предстоящем процессе славянских генетиков, о разгроме института геронтологии и убийстве его директора Вилова.  Им вторил продажный французский еженедельник «Le Mond», немецкий «Der Bilt» и американский «Time is money». «И охото супостатам столько грязи на нашу страну выливать? – гневно подумалось Крепкому с милым нижегородским акцентом, - Ни стыда, ни совести не имут. Да разве ж можно разгромом назвать обычное партийное расследование? Ну, постреляли немного для острастки. Так там же в специальном отряде ОРК люди всё больше нервные от недосыпу. Попробуй-ка ночи напролёт врагов народных из щелей повыковыривай! Никого же не убили, чай. А Вилов и без того уже старенький был – не вчера, так сегодня бы представился профессор старорежимный. И откуда эти пройдохи зарубежные узнают все наши новости? Ведь, вроде, всех их продажных корреспондентов давно выслали, только надёжных оставили? Надо будет товарища Латунина попросить усилить бдительность и чистку у нас в редакции провести. Не иначе, отсюда утечка идёт. Не передавили ещё всех ублюдков буржуазных». Тревожные размышления прервало треньканье телефона. Звонил обычный аппарат, а не «вертушка Славянского Детинца». Значит, товарищ Латунин ещё не в курсе, а иначе бы давно поинтересовался, как к провокационным статьям зарубежным партийная интеллигенция относится. Рука гениального писаки потянулась к трубке. Он был спокоен – это вам не с Генеральным разговаривать. Звонил нарком Ненарокомов. Настораживало то, что он ещё не арестован, ведь это именно Сергей Сергеевич курировал институт, где партия суровой рукой своих бойцов проводила расследование вредительских действий. Анисим, ничем не выдавая своих чувств, спросил: «Чем могу помочь, Серёжа?». Ненарокомов попросил личной встречи. Понимая, что в настоящий момент, когда всякое общение с наркомом могло привести к непредсказуемым последствиям, Крепкий попытался отбояриться от этого контакта, на котором Сергей Сергеевич упорно настаивал. И, когда уже пролетарский писатель совсем был готов перейти на откровенную грубую ложь, ему в голову внезапно пришла хорошая мысль. Он предложил Ненарокомову приехать, а сам быстро сорвал трубку «вертушки». Секретарь Латунина Почёсов ответил немедленно, будто был всегда готов к разговору, как юный кепкинец. Анисим поинтересовался, не занят ли Хозяин какими-то срочными делами. И в этот момент в телефоне послышался голос Генерального: «Что ты, дорогой! Для нас нет ничего важнее, чем общение с великим буревестником революции. Какие проблемы у тебя, Анисим?». Крепкий отрапортовал, что к нему едет опальный нарком опальной науки, и не сочтёт ли нужным товарищ Латунин арестовать Ненарокомова прямо здесь в редакционной тиши. Иосиф Абессаломович коротко усмехнулся: «Ну, что ты, дорогой. Нам, большевикам, не пристало так сурово поступать с примкнувшей интеллигенцией без особых на то причин. Может, он сам запутался с этой генетикой. Молодой ещё нарком. Дадим ему возможность исправиться. А ты его хорошо встречай, Анисим. Чаем угости. Поговори по душам. А потом мне расскажешь, какие у него беды. Вот тогда мы и решим, может быть, избавим товарища Ненарокомова от суетностей мирских… навсегда… возможно». Анисим представил себе хитрую, сквозь усы, улыбку Латунина. У него отлегло от сердца. Он всё сделал правильно, доложив Первому. Умение обращать заведомо проигранные ситуации себе на пользу было одним из замечательных качеств писателя.

 

Ненарокомов вошёл в кабинет и протянул Анисиму руку для пожатия. В пожатии без свидетелей Крепкий не усматривал никакого для себя криминала, поэтому даже приобнял Сергея Сергеевича за плечи. «Ну, что привело тебя ко мне, Серёжа?» - спросил живой классик мировой революции, приготовив в специальной части мозга нишу для записи доклада, предназначенного для последующей передачи Латунину. Способность дословно запоминать весь ход беседы была ещё одним достоинством Анисима, которое так ценил в нём Иосиф Абессоломович. Ненарокомов достал из видавшего виды чёрного наркомовского портфельчика с осыпающейся кожей какие-то бумаги и протянул их Крепкому: «Вот, здесь я кое-какие стихи написал. Посмотрите, пожалуйста, Леонид Анисимович. Может, подскажете что-нибудь. Мне это важно. Я понимаю, что скоро меня должны арестовать. Хотелось бы что-нибудь после себя оставить». «Не о том ты думаешь, дорогой мой наркомушка,  - подумал Анисим. - Тебе бы сейчас подходы к Латунину и его команде искать нужно, чтобы как-то получше из ситуации выйти. А ты – эвон, куда… Надумал стихами народ поразить». Тем не менее, Крепкий взял тоненькую папочку из рук Сергея и начал читать, нависнув над редакционным столом чёрной глыбой матёрого литературного специалиста. В это время секретарша внесла поднос, на котором уютно дымился маленький самовар работы тульских мастеров, заварной чайничек, накрытый тряпичной куклой для оттяжки ароматного духа обратно в его недра, блюдо с бубликами и кусковым колотым сахаром. Занятый чтением писатель одним движением длани славянского гения повелел разлить божественный индийский напиток по фарфоровым чашкам из чайного набора царской фамилии, который уже года три как перекочевал из сокровищниц Эрмитажа в буфет редакции «Чистой правды». Чай был явно не тот, что привык употреблять Сергей в последние годы. Это не какой-то морковный суррогат, слегка напоминающий гаденький компот. Настоящий английский развес с добавлением жасмина и бергамота. «Любят пролетарии своего гения, - подумал Ненарокомов. - В наше время не все служащие высшего звена наркоматов могут себе такое позволить… Если, конечно, не воровать тихонько». Напиток напомнил Сергею о доме, которого у него давно не было, о родителях, тихих вечерах на даче под Нерехтой и, конечно же, о первых романтических встречах с Ольгой. «Ольга, Оленька, милая моя, где ты нынче? В каких-таких Парижах-Берлинах живёшь? Помнишь ли обо мне, поминаешь ли в молитвах истовых в минуты тоски и печали?» - начали суетливо путаться шалые мысли в голове у Ненарокомова. Огромные настенные часы между тем своим боем напомнили, что минуло больше часа с того момента, как Крепкий взялся за чтение. Наконец, последняя страница перевёрнута, и Анисим поднял голову от стола. «Вот что скажу я тебе, Серёжа, - начал он после небольшой паузы, - стихи твои какие-то неживые. Нет в них веры в светлое будущее. Прямо имажинизм на палочке какой-то. Рифму ты иногда ощущаешь, да и ритм почти не хромает. Но вот для простого человека не понять ничего. Одни антимонии. А венок сонетов твой. Это же, вообще, гимн упадочничеству. Нельзя же так страдать от любви, когда мировая революция шагает по планете. Этот жанр нам, пролетариям, чужд и враждебен. Да, и, кстати, тебе образованному человеку грех не знать, что венок сонетов кроме связующих строчек должен иметь ещё и магистральный сонет. А у тебя, его нет вовсе. Так что, дорогой, бросай это несвойственное тебе занятие и вплотную подключайся к нашей революционной борьбе». Сергей Сергеевич не подал виду, что весьма расстроен и, подавив в себе некоторое беспокойство и неприятие к собеседнику, спросил: «Что, и надежды совсем нет на то, что мои стихи могут кому-то понравиться?». Крепкий ответил своим замечательным суровым баритоном: «Не в этом же дело, дорогой мой! Тебе сейчас самое время подумать о том, как историю с вредительством представить товарищам из Политбюро. Я понимаю, что твоей вины здесь мало, но ведь разоблачать самых подлых врагов твоя непосредственная обязанность, за какой бы маской они не таились. Или я не прав? Вот не занимался бы ты графоманией, так глядишь, всё бы и обошлось. Молод ты ещё, брат Серёжа, многого тебе, дорогой мой, понять не дано. Но коль уж ты запрягся в эту телегу, то должен быть за всё ответственен. Товарищ Латунин недавно о тебе справлялся, беспокоился, не нужна ли помощь. Наслышан я, что тебя на заседание Политбюро вызывают. Так ты там не очень противоречь. Кайся во всём. Может, тебя и простят…». Сергей весь вспыхнул: «Леонид Анисимович, неужели вы не понимаете, куда мы катимся? Всего лишь по одному подозрению на вредительство без всяких на то оснований закрыли важную научную тему, арестовали ведущих сотрудников. А профессора Вилова вообще забили прикладами насмерть на моих глазах. О какой высшей пролетарской справедливости может идти речь после этого?  Как мы сможем оправдать свои действия перед потомками? Ответьте мне!». «Ну-ну, милый Серёжа, успокойтесь. Ничего страшного. Партия разберётся, виновных накажут. А то, что арестовали сотрудников твоего института, так ведь: лес рубят – щепки летят! А факт наличия вредительства можно считать почти доказанным. Вон, какие показания половина профессуры даёт. Только что сам в набор сдал их покаяние», - начав мягко, Крепкий в конце фразы наполнил слова звенящей медью. Сергей пытался возразить, что грош цена показаниям, выбитым в буквальном смысле из интеллигентных пожилых людей, всё больше распаляясь. Но Крепкий не дал ему продолжить. Он, сурово нахмурив пролетарские брови, сказал, повышая голос: «Ну, вот что, друг любезный, не понимаешь ты меня по-хорошему, придётся сказать без затей. Не смей оправдывать врагов народных! Они, сам знаешь, что натворить могут. А затаиться для них милое дело и на таких простачков, как ты, своим обаянием воздействовать. Разве этому учит нас товарищ Латунин, разве раскисать под марципановой трелью замаскированных предателей дела коммунизма? Мой тебе совет: брось всю эту дурь чувствительную. Не время сейчас. Идёт война старого и нового. Она не может быть красивой, но в результате родится новый человек, человек будущего. Я верю в это, как и в то, что нет ничего на земле справедливей, чем гнев рабочего человек. А слов твоих контрреволюционных, считай, что я не слышал». Выходя из кабинета, Ненарокомов думал о том, что и этот большой писатель одурманен сказками о великом будущем, ради которого можно наплевать на все принципы и попирать мораль. А, может, он попросту боится. С его именем в мировой литературе можно было и не бояться правды. Той самой правды, а не «чистой правды» от Латунинских прихвостней. «Почему ради мифического нового индивида нужно забыть те принципы, которые человечество выстрадало годами, заплатив реками крови. Зачем многажды половодить эти реки  жертвами амбиций небольшой кучки упёртых партийных бонз, которые насаждают свою людоедскую «религию» человечеству? Коль на то пошло – тогда меня тоже можно причислять к вредителям и врагам народа, поскольку я не могу принять этих правил. Позвольте, а почему врагом народа? Какого народа? Пролетариев? Да какие они пролетарии, те, кто потакает кровавым инстинктам вождей? Это же попросту сборище ленивых законченных злодеев, которые ради своих амбиций не остановятся ни перед какими жертвами. Руководит ими, конечно, гений злодейства. Он так сумел поставить производство лжи, что, пожалуй, идейных противников в стране у него нет и быть не может. Есть только разжиревшие новые чиновники, которым всё равно, что будет со страной, если это не вредит их разгульному существованию в упоительном плену власти, - думал Сергей Сергеевич, возвращаясь к себе в пустынный гостиничный номер, - Нужно бороться с этим всепожирающим злом. Но, к сожалению, я сейчас просто не готов это сделать. Меня скоро арестуют, поэтому остаётся только одна надежда. Надежда на новую жизнь. Не мог же профессор Вилов ошибиться».

 

Оставшись один, Крепкий, не раздумывая, поднял заветную трубку и сообщил, КОМУ СЛЕДУЕТ о том, что услышал от Ненарокомова, не преминув при этом высказать своё личное писательское мнение о том, что нарком явно замышляет что-то контрреволюционное и подлое для страны, которая подарила ему небывалый расцвет его личности, презрев все мыслимые приличия. Папка со стихами Ненарокомова ещё несколько часов сиротливо валялась в корзине, пока кособокая и суетливая редакционная уборщица не утащила её домой мужу на самокрутки и на заворачивание пайковой селёдки. Да мало ли ещё для чего.

Возвращаясь в гостиницу, Сергей Сергеевич подбадривал себя мыслью: «Теперь ты должен держаться достойно, чтобы никто не мог упрекнуть тебя в малодушии и предательстве».

 

XII.

Теперь ты должен держаться достойно, чтобы никто не

мог упрекнуть тебя в малодушии и предательстве – это заклинание преследовало Ненарокомова, а воспоминание о героической смерти профессора придавало ему новые силы. К тому же, необходимость довести дело Вилова до конца, концентрировало его волю и укрепляло веру в безусловный успех проекта. Наверное, поэтому ожидание ареста ничуть не угнетало Сергея. Он целиком положился на судьбу и попросту продолжал жить, но только уже не так, как привык. Теперь не нужно было спешить по утрам, чтобы успеть на отъезжающий в район Лосиного Выгула автобус «фердинанд». Нарком заранее подготовил своё второе рождение, и теперь не было никакого смысла встречаться с заинтересованными верными людьми, чтобы не наводить на них сотрудников ОРК. Через десять дней после разгрома, учинённого в институте, Сергей получил весточку из лаборатории в Дубне. Там всё шло по плану, скоро эмбриона должны были начать готовить к переезду на место рождения. Записку в три строки сунул ему в карман смышлёный мальчишка-карманник, когда Ненарокомов неприкаянно толкался на Стушинском рынке. Наблюдающие за ним «глаза» ничего не заметили. В один из таких довольно бессмысленных тягомотных дней Ненарокомов и напросился к Анисиму Крепкому. Почти всё своё свободное время Сергей Сергеевич посвятил написанию доклада. Но не покаянного и верноподданного, какой ждали от него в Политбюро. Это были его мысли о современном устройстве государства и путях его изменения, изложенные на бумаге мелким убористым почерком.

 

После посещения редакции Ненарокомов направился в «Русскую тройку», ставшую для него вторым домом и, пожалуй, последним пристанищем в этой жизни, если, конечно, не считать подвалов комиссариата, где товарищ Дикобразов уже готовился к его встрече. Ресторан при гостинице был открыт, и нарком решил перекусить. Не потому, что проголодался, а просто по привычке. Неряшливый официант быстро метнул на стол графин с мутной жидкостью и тарелку с чем-то похожим на немытый бифштекс тёмного цвета. Сергей Сергеевич лениво и отстранённо изучал внутренности морковной котлеты стахановской вилкой в клубах папиросного дыма. Размышлял Ненарокомов о том, сможет ли он выдержать всё, что ему предстоит после ареста. Сможет ли он перенести тяжесть пыток, которые, несомненно, предстояли впереди, и не потерять своего лица. По всему выходило, что нет. Он, не то чтобы боялся боли, хотя и это тоже, но просто был наслышан о тех изощрённых методах, которыми пользовались дикобразовские молодчики. А потом? Что потом? Открытый процесс, освещаемый прессой, на котором Сергей представил себя. Сломленного и подтверждающего все самые невероятные небылицы, рождённые нездоровой фантазией неподкупного прокурора Нижненского. Ему один раз довелось присутствовать на процессе, где этот иезуит обвинял во всех мыслимых и немыслимых грехах поникших и безвольных псевдо-врагов. Их вид ничего, кроме жалости и сочувствия не вызывал. Понятно, конечно, что к открытому процессу их подготовили внешне. Следов физического воздействия  видно не было, но полная отчуждённость и заторможенность говорили только о том, что обвиняемым побыстрей хочется прекратить своё земное существование в его дикой абсурдности. Готов ли Сергей предстать в таком виде перед разъярённой толпой, готовой в едином порыве уничтожить своего «ненавистного врага»? Нет, не готов. Главное, что его беспокоило – реакция бесноватой прессы, которая, несомненно, вскоре станет достоянием европейской публики. А там его незабвенная Ольга. Уж, чего-чего, а предстать перед ней даже на фотографии в сломленном и непотребном виде, соглашающегося со всякой бредятиной обвинения, ему совсем не хотелось. Где же выход? Что же предпринять, чтобы избежать такого унижения? Может быть, самоубийство? Нет, Сергей хотя и не был истовым верующим, но понимал вполне, что лишение себя жизни не тот способ, при помощи которого он мог бы покинуть этот первый отрезок своего существования. В том, что вторая, более удачная его часть обязательно наступит, Ненарокомов почти не сомневался. Где-то в подсознании был попросту убеждён в этом. И эта новая грядущая жизнь не позволяла впадать в панику и помогала трезво оценивать свои возможности в предстоящей борьбе с государственной машиной. Оставалось только одно средство, чтобы Сергея не смогли вытащить на позорное судилище – умереть до него или… Это самое или не давало покоя Ненарокомову. Даже после того, как он употребил весь графинчик подозрительного содержания,  мысли его не путались, а мозг чётко продолжал свою работу. Настолько это было важно сейчас – найти способ, нет, не выжить, а уйти достойно с этого маскарада, который большинство принимает за настоящую жизнь. Итак, что он может предпринять? Ненарокомов вспомнил длинные ночные беседы с профессором Виловым. Что там говорил старик о его, Сергея, неординарных способностях отключать сознание усилием воли? Так-так, действительно несколько раз по просьбе профессора Ненарокомов отключал свой мыслительный процесс, погружаясь в глубокий обморок, из которого тот выводил его, проделав некоторые манипуляции над недвижным телом наркома. Какое обследование осуществлял Вилов, Сергею было неведомо, но после этого и были произнесены те самые, запавшие ему в душу, слова: «Эх-хе-хе, молодой человек, да у Вас такая внутренняя организация, что любой йог позавидует. Если бы Вы захотели, то легко смогли бы управлять всеми процессами своей жизнедеятельности силою мысли. Такого, признаться, за свою, поверьте мне, достаточно обширную практику я никогда не встречал. Надобно Вам поработать над собой как следует, и тогда бы из вас получился совершенно удивительный тип нового человека. Именно -  нового, в общемировом понимании, но, ни в коем случае, не в марксовом представлении  товарищей из Славянского Детинца!» Сергей, было, посмеялся над этими словами тогда, но старательно стал заниматься дзен-йогой по вечерам, руководствуясь английской брошюрой, которую подложил ему на стол деликатный Вилов. В результате этих занятий Ненарокомов стал действительно ощущать свою власть над собственным телом. Он легко мог отключаться на какое-то время, расслабившись и отрешаясь от всего. Теперь, когда он попал в ситуацию, когда для избежания ужасов пыток ему не оставалось выбора для того, чтобы не дать сломить свою волю, Сергей Сергеевич и решил воспользоваться этой своей уникальной способностью. Одно только могло помешать ему. Раньше он сам задавал время своего отключения сознания. Но в момент допросов этого заданного времени могло не хватить, чтобы отпугнуть палачей – им ведь непременно будет приказано доставить его в суд в достаточно презентабельном виде. Поэтому необходимо каким-то образом суметь «уходить» из реального мира в любой момент, как только это станет необходимым. Однако такой подход чреват тем, что он в один прекрасный момент не сможет прийти в себя. Ну, и пусть – всё равно такую биологическую смерть нельзя считать самоубийством. Ведь сознательно Сергей не будет стремиться остаться там, по ту сторону своего сознания. Оставалось только придумать образ, который позволил бы Ненарокомову «уходить» от  реальности допросов в любой момент. Образ должен был быть ярким и почти реальным, так учила брошюра английского автора, посвятившему изучению йогов всю свою жизнь. Сергей напрягся, пытаясь нащупать такое видение в своей памяти. Почему-то самым ярким впечатлением для него служило одно детское воспоминание. Они с деревенскими мальчишками играли в прятки. Серёжа залез в хлев и спрятался среди коров. Он даже теперь очень живо ощущал запахи навоза, свежего сена и молока. Коровы, пережёвывающие свою жвачку, так и вставали в его воображении. Он почти реально почувствовал аромат полевой травы, начавших гнить досок и озона в воздухе после недавней грозы. Приняв решение, что и КАК ему предстоит делать вскоре, Сергей даже улыбнулся, почувствовав облегчение. Не зря же говорят, что неизвестность хуже всего, а предчувствие страха страшнее самого страха. В том, что испытания не заставят себя долго дожидаться, Ненарокомов ничуть не сомневался. Он, пожалуй, даже был уверен, что всё начнётся завтра. Да, да, именно завтра после заседания Политбюро, куда он был приглашён с докладом о состоянии дел в подведомственном институте и борьбе с вредительством и саботажем в курируемой отрасли науки. А, возможно, его арестуют прямо в приёмной. Но, по сути, это ничего не меняет. Решение принято, теперь можно расслабиться и даже немного почудить. Последняя мысль пришла в голову Сергею, когда в поле его зрения попала пара неприметных личностей в штатском, которые обосновались через столик от него. Неприметными они были только для неискушённого взгляда. Несомненно, это были ребята из ОРК, наблюдавшие очень внимательно за Ненароковым. Вероятно, чтобы тот не попытался скрыться. Хотя куда скроешься в этой непутёвой верноподданной стране, живущей в страхе из века в век? Сдадут доброжелатели на первой же железнодорожной станции. Слежку за собой Сергей заметил сразу же после разгрома в институте больше недели назад. Тогда же он и понял, что очень своевременно дал согласие Вилову на его эксперимент. О том, какие муки ему бы пришлось пережить, если бы не начался процесс выращивания клона, думать не хотелось. Тогда бы уже не оставалось надежды на будущую борьбу, на возможность распорядиться судьбой по-новому. Эх, да что сейчас об этом.

 

Ненарокомов заказал ещё «белого вина» и, взяв графин с собой, пошёл в сторону сотрудников «невидимого фронта». У тех глаза чуть не выскочили из орбит. Они, конечно, понимали, что Сергей их «срисовал», но ничуть этого не смущались, ибо так и наставлял их Николаев-Нидвораев на инструктаже. «Пусть чует вражина Антантовская, что не сойдёт ему ничего с рук. Пусть видит и боится! Только смотрите, ребята, берегите его пуще себя. Им сам товарищ Латунин интересуется. Он нам до суда живой нужен. Мы его скоро попрессуем у себя на допросе, тогда и выяснится, из какого он дерьма слеплен » - говорил Василий Буслаевич, звонко поцокивая сапогами с подбитыми металлом пятками, будто конь на смотринах. Но в своих инструкциях ничего комиссар ОРК не говорил про тот случай, когда враг народа вдруг пойдёт на контакт. Опера пребывали в полной прострации. Они нервно заёрзали на стульях, будто пытаясь заехать на них под стол, чтобы шпион не видел их смущения. Ещё больше оперов удивляло то, что вопреки предположениям комиссара, враг ничего не боялся. Он прямо смотрел в глаза и откровенно веселился их двусмысленному состоянию. Сергей непринуждённо уселся на свободный стул и, задорно подмигнув, разлил сивуху по стаканам. «За знакомство, братцы!» - поднял он свою чарку. Опера от неожиданности подняли свои стаканы и, несмотря на жесточайший запрет употреблять спиртное на работе, с жадностью осушили свои пайки. «Меня зовут Сергей Сергеевич, - продолжал Ненарокомов добивать своих шпиков. - А вы тут за моей безопасностью следите?» Старший опер первым пришёл в себя. Он прокашлялся и, не протягивая руки, произнёс: «Меня, э-э-э... Петром Васильичем кличут…» Над столом повисла жуткая пауза. Только заунывная мелодия с эстрады доносила тягучие переливы саксофона. Сергей Сергеевич не торопился разрядить обстановку. Ему нравилось наблюдать за растерянностью оперативников. Второй, тот, который молчал, дрожащей рукой начал щёлкать кнопкой на кобуре. Достать оружие ему мешало отсутствие соответствующей инструкции. Пётр Васильевич запереживал. Он хорошо запомнил последние слова Николаева о важности сохранения жизни этому субчику для будущего правосудия. «Давай-ка, Иван, дуй на улицу, а мы тут с гражданином пока поговорим», - сказал старший тоном, не терпящим возражений. Младший оперативник с облегчением выскользнул на крыльцо и стал быстро соображать, что ему делать дальше. Ничего не придумав, Иван принялся припадать к замусоленному стеклу, силясь рассмотреть, что же происходит внутри. В конце концов, он выполняет приказ, с него и взятки гладки. Оставшись вдвоём с Петром Васильевичем, Ненарокомов закурил и спросил миролюбиво: «Что это вы так испугались, уважаемые? Не сбегу я от вас никуда. Давай лучше выпьем ещё. Как знать, может, в последний раз». Оперативник сглотнул застрявшую в глубине нёба слюну, и заикнулся о том, что он, вроде как, на службе. Но выпить – выпил. Молча закусили остатками морковной котлеты (их нынче всем подавали). И тут Пётр Васильевич окончательно приобрёл свою всегдашнюю уверенность. Он посмотрел прямо Сергею в глаза и спросил: «Вот скоро арестуют тебя, а почему не бежишь, если знаешь?» «От судьбы не уйти, - усмехнулся Ненарокомов, - но вы-то ведь в это не верите, не так ли?» «Не-а, - протянул мужик, - я завсегда, как товарищ Кепкин учит, думаю. Матерьялизьм… Это понимать не каждый могёт. А вот чего тебе не хватало? Всё при тебе – и служба хлебная и почёт-уваженьице… Небось, по старой жизни стосковался, телигент хренов?» Как ни странно, оперативник говорил без злости и даже с некоторым сочувствием. Сергею было тепло и задиристо, алкоголь, наконец, сделал своё дело. Ему захотелось поделиться с этим, в принципе незлобивым мужиком всем, что наболело. Со дня смерти Вилова Ненарокомов ещё ни с кем не мог поговорить по душам. Разговор с Крепким здесь не в счёт. В редакции слова Сергея отскакивали от великого писателя, будто сушёный горох, не оставляя следов в его огромной пролетарской душе. Сергей Сергеевич попытался объяснить Петру Васильевичу, что такое положение дел, как ныне, нельзя считать путём к всеобщей справедливости, что пока у власти стоят кровожадные тираны не построить коммунизм, как не лезь из кожи вон. Опер опасливо покосился по сторонам и тихонько попросил: «Ты бы шёл спать, Сергеич. Неровён час, услышит кто…» Ненарокомов разлил остатки водки и быстро выпил. «Всё, спать ухожу, Пётр Васильевич. Завтра у меня день тяжёлый. А вы не волнуйтесь – куда, уж, мне в таком виде скрываться». Он встал из-за стола и неровной походкой двинулся к лестнице. Медвежьи и кабаньи морды на стенах, оставшиеся с царских времён, мило улыбались ему, мысли путались и теряли свою значимость: «Есть ещё хорошие люди, есть... Потом я найду тебя, Пётр Васильевич… Потом договорим. В другой жизни... Скорей бы... А теперь – спать…»

Ненарокомов еле добрёл до своей спартанской койки и уснул не раздеваясь. Он и не подозревал о том, что его нового знакомца назавтра расстреляют в тот самый момент, когда он будет подъезжать к Славянскому Детинцу на присланном за ним «форде». Второй опер, который был отослан на улицу и с утра обо всём доложил Николаеву, отделался лёгким испугом. Его всего-навсего разжаловали в рядовые и отправили вертухаем на всенародную стройку Беломорского канала, где его спустя три месяца уголовники задушили влажной подушкой во время дождя и закидали в котловане жирной вонючей глиной пополам с лежалой массой из отхожего места. Начальство Беломор-Лага не терпело грязи и требовало еженедельной ассенизаторской очистки. Не знал Сергей и о том, что ещё один оперативник, который был внедрён официантом в «Славянском», получил внеочередное звание за подробный и достоверный доклад о происходящем накануне за столом. Его расстреляли немного позже, когда Дикобразов валялся в ногах у товарища Латунина, умоляя о пощаде.

Ненарокомов спал спокойно в эту ночь, и в его голове будто кто-то выводил крупными буквами: «Никто не волен управлять твоим сознанием, кроме тебя самого».