XIII

XIII.

«Никто не волен управлять твоим сознанием, кроме тебя самого», -

мысль была проста и понятна. Она вносила спокойствие в утро нового дня. Похмелья не чувствовалось. Ненарокомов не спеша позавтракал остатками последнего наркомовского пайка и, вооружившись пером и бумагой сел к столу. А затем случилось то, чего так ждал Сергей. Арест прошёл достаточно буднично, он даже не успел испытать никаких эмоций. Это случилось ближе к вечеру. Когда в половине десятого (Латунин, как правило, собирал Политбюро по ночам) за ним зашёл водитель «форда», чтобы отвезти Ненарокомова в Славянский Детинец, он уже был гладко выбрит и одет во всё чистое. Портфель с бумагами лежал на столе. В его тёмном чреве, взывая к справедливости, лежали тезисы доклада, нет, не о вредительстве в наркомате геронтологии и генетики, а о состоянии дел в стране. Доклад этот был основан на многомесячных изысканиях Сергея Сергеевича, которые он провёл в архивах Музея Революции. Ненарокомов, конечно же, понимал, что не сможет ничего изменить своей речью, но, уж, очень ему хотелось сказать правду в лицо всему стаду из Политбюро и товарищу Латунину лично. Копии этих документов Сергей хотел, было, передать кому-либо из иностранных журналистов, но тех настолько тщательно опекали органы безопасности, что подойти к гостинице «Европейская», где их кучно селили по воле вождей, не представлялось возможным. Да и свой «хвост» тоже не дремал. Поэтому он не нашёл ничего лучше, как спрятать копию доклада в одном из своих схоронов с тайной надеждой, что сможет воспользоваться этими бумагами в новой жизни. Незаметно подойти к тайнику помог случай. У автомобиля, которым пользовались шпики из ОРК, спустило колесо. Они немного замешкались, что позволило Сергею вскочить в отъезжающий трамвай. Конечно, «хвост» довольно быстро обнаружил Ненарокомова, но и получаса ему хватило, чтобы исполнить задуманное.

При въезде в Спасские ворота Детинца машина была остановлена. Ненарокомова и водителя попросили выйти, проверили документы, тщательно обыскали. Обыскали также и машину. Причём настолько скрупулёзно, что Сергею даже представилось, что автомобиль больше не сможет ехать после того, как молодые парни практически разложили его на запчасти. Однако «форд» уцелел. Он, яростно фырча, въехал на территорию Детинца и проследовал через прекрасный тенистый парк, который ещё помнил дурацкий артиллеристский обстрел времён революционного беспредела. Когда нарком, пройдя через тройную цепь охраны, поднялся на второй этаж, его попросили подождать и забрали портфель. Сергей понимал, что его могут лишить возможности выступить толково и внятно – мало ли чего ожидать от этого зарвавшегося молодца, поэтому почти наизусть выучил свою будущую речь. Сейчас он про себя повторял её начало. Всё равно много сказать не дадут, так пусть его речь будет ёмкой и краткой. Но тут его внимание привлекла группа из троих офицеров, которая чётким строевым шагом двигалась по ковровой дорожке в его сторону. «За мной, - догадался Ненарокомов. - Испугались, слова сказать не дали…» Конвой остановился в двух шагах. Старший офицер достал из планшета листок и зачитал приказ об аресте врага народа наркома Ненарокомова Сергея Сергеевича, обвиняемого в шпионаже, саботаже и измене Родине. Краем глаза Сергей успел заметить, что приказ писался, видимо, совсем недавно, поскольку на некоторых строчках чернила были слегка смазаны в местах перегиба бумаги. Отчётливо запомнился торжественный голос, зачитывающий волеизъявление Политбюро, и капелька пота, скатывающаяся по прыщавому носу офицера. Как его везли в Наркомат Внутренних Дел, Сергей помнил плохо. Машина была закрытая, называемая в народе «чёрный ворон». Трясло сильно, вероятно, из-за изношенности рессор, - вот и всё, что осталось в памяти, да ещё соседство с вечно потеющим курносым особистом, от которого несло несвежей квашеной капустой. Тесная одиночка встретила Сергея шуршанием тараканов по стенам и сыростью бетонного пола. Камера была небольшой и не изобиловала мебелью. Собственно говоря, ничего кроме тонкой подстилки и ёмкости для естественных отправлений там не было. Зато потолок был высокий. Вероятно, бывшие хозяева, построившие здание ещё в середине прошлого века, использовали подвал под складские помещения. Здания самого уже, собственно, не было. На его месте по велению Латунина воздвигли красу и гордость столицы – Дом на Голубянке, так его называли в народе. А вот подвал перешёл в наследство от старого здания. Малюсенькое оконце под потолком служило только для вентиляции. Через него еле-еле проникал нереальный свет нарождающейся луны. Ненарокомов чувствовал себя, как выжатый лимон. Вся его подготовка к выступлению в Политбюро пропала даром, и этот скверный факт делал его попытку бросить вызов режиму, как бы, никчёмным. Сергей Сергеевич свернулся калачиком на циновке и стал готовить себя к завтрашней встрече со следователем. По-видимому, никто подследственного под утро на допрос не поведёт, иначе сразу бы его притащили в кабинет, а не в камеру. Ещё раз, пережив мысленно детские воспоминания, связанные с коровником, Ненарокомов впервые, пожалуй, за несколько лет заснул крепко и безмятежно. Во сне к нему вновь пришла Ольга. Она была одета странно – в какую-то испанскую мантилью с ярко-алой розой в волосах. Ольга будто дразнила Сергея, то, приближаясь к нему, то, скрываясь в каких-то развалинах, отдалённо напоминающих старинный замок вблизи Баден-Бадена, куда родители вывозили Серёжу на курорт. Отдалённо звучали кастаньеты, и надрывалась в жалобном стоне семиструнная гитара. «Странно, - подумалось Ненарокомову, - ведь в Испании нет семиструнных гитар». Почему он решил, что именно такое количество струн на инструменте, сопровождающем сон и почему здесь именно Испания, было, непонятно и доступно, наверное, одному Зигмунду Фрейду. Ненарокомов попытался приблизиться к Ольге, но обнаружил с удивлением, что у него нет ни рук, ни ног. И вообще он не ощущал себя, как человека. Будто чувствует всё, но как-то отстранённо, как в лубочной картинке. Сергей позвал Ольгу по имени, но она не услышала и продолжала кружить на фоне развалин. Вот ещё оборот, ещё, и она уже парит над землёй. Сергей попытался вскрикнуть, но вместо своего голоса услышал лишь странные звуки, похожие на муканье телёнка. Но этот шум Ольга услышала. Она начала опускаться к Ненарокомову и вдруг превратилась в неуклюжую пожилую тётку в ватнике. В руках у неё неведомо откуда появилось большое ведро, из которого пахло навозом. Развалины замка исчезли, на их месте стоял «чёрный ворон». Из него вылезали крепко сбитые парни в форме грязно болотного цвета. Один из этих молодцов врезал Сергею ногой под дых и заорал: «Ишь, разнежился, вражина подлая, мать твою! А ну, быстро поднимайся, ублюдок, тебя комиссар дожидается!» Ненарокомов ощутил дикую боль и открыл глаза. Над ним склонился здоровый парень из сна и без устали колотил его ногой в живот. «Вот так и планируй… А тут тебя так подловили во сне», - подумал Сергей, сплёвывая кровью и пытаясь прийти в себя. Он постарался вскочить как можно быстрее, чтобы нелепое избиение прекратилось, и ему удалось привести в порядок свои мысли и подготовиться к допросу. Дылда вытолкал Ненарокомова из камеры и, подгоняя сзади, повёл по коридорам подвала. Впереди сквозь пелену, завесившую глаза, маячила ещё чья-то спина, которая служила ориентиром.

Комиссар Николаев-Нидвораев встретил Сергея довольно вежливо. Он представился и предложил сесть. Ненарокомов к своему удовлетворению почувствовал, что может мыслить вполне здраво и начал вполне контролировать все свои действия. Здоровяк с кулаками-кувалдами встал за спиной так, что Сергей не мог его видеть, но это не мешало наркому представить, что тот сделает в следующую секунду. Это можно было ощутить по характеру его противного животного сопения. «Ну, теперь держись, Серёжа, теперь зевать нельзя. Будь всё время начеку, чтобы вовремя потерять сознание», - взбодрил Ненарокомов сам себя. Опер постарше, который своей спиной прокладывал Сергею путь в лабиринтах подвалов наркомата внутренних дел, занял место у дверей и начал изучать, как расшалившиеся мухи бились о давно немытые стёкла. За маленьким окном, чуть побольше, чем в камере, похоже, был уже вечер. Или ещё ночь? Не понятно. Время ушло из жизни наркома, как символ момента событий. Теперь оно существовало отдельно. А Николаев-Нидвораев, неспешно раскладывая на столе бумаги, приготовился к допросу. Среди довольно толстенькой стопки наркому удалось различить и страницы из своего неудавшегося вчерашнего доклада. «Итак, - начал Василий Буслаевич, - приступим. Согласно данным, поступившим в ОРК, мы располагаем информацией, что вы, гражданин Ненарокомов, причастны к заведомому вредительству в подведомственном вам институте, которое могло привести к покушению на руководителей нашей пролетарской партии. Ну, тут мы ещё разберёмся, вредительство это было или акция террора, спланированная мировым империализмом. Также вам, Сергей Сергеевич, предъявлено обвинение в том, что вы сознательно пошли на измену Родине. Об этом даже рассуждать не приходится – стоит посмотреть на этот доклад, с которым вы на заседание Политбюро ехали. Тут, дорогой мой, статья печальная – статья кончальная сама в строку вписывается». Николаев хохотнул и доверительно, и в то же время пронзительно, взглянул на подследственного: «Сам понимаешь, Серёженька, во что вляпался. Никто тебя не тянул в это дерьмо. Так что, давай-ка, мы быстренько всё расскажем о подельниках, и на – суд с чистой совестью. Хотя… как она у тебя чистой может быть, ума не приложу? Ну, да ладно. Ты же понял, дорогой мой, что вся твоя фенита – сплошная комедия вытанцовывается? Не тяни резину, а пиши всё, что тебе известно о вредительстве, связях своих шпионских. О твоих сношениях с вражескими агентами из дипкорпуса не забудь упомянуть. Если всё хорошо изложишь, то, я тебе обещаю, до расстрела проживёшь нормально, без проблем, ха-ха… Учти, Серёга, я не каждому такое предлагаю. Просто симпатичен ты мне чем-то. А вот чем, и сам не пойму. Уразумел меня?» Ненарокомов, контролируя вертухая, что примостился за его спиной, ответил яростно и одновременно, отчётливо вбрасывая каждое слово в тягостную атмосферу кабинета, освещённого неярким светом из-за окна (то ли утренним, то ли вечерним) и пронзительной настольной лампой на столе Николаева. «Мне нечего сказать о шпионских связях, и вы это прекрасно знаете. Ни с каким саботажем я не связан. А мысли, изложенные в докладе, действительно мои, от них я не отказываюсь. И вы сами скоро всё поймёте, если ещё не поняли...» - Сергей, как бы, наблюдая за собой со стороны, отметил, что ответил достойно. «Хватит мне тут Ваньку валять, паскуда! – заорал Василий Буслаевич. - Мы тебя всё равно заставим правду сказать!» При этом он еле заметно кивнул бугаю-Гришке. Но это не прошло не замеченным для Ненарокомова. Он сумел сосредоточиться и, прежде чем каменная кувалда кулака заехала ему в район кадыка, его сознание сумело покинуть обмякшее земное тело, повалившееся на пол, с которого давным-давно соскоблили всю краску вместе с засохшей кровью врагов народа.

Спустя сутки Николаев-Нидвораев доложил о череде неудавшихся допросов Дикобразову и отправился на такое давно ожидаемое свидание. Вчерашняя ночь в объятьях любвеобильной женщины пролетела в одну секунду, а жилистое крепкое тело комиссара внутренних дел требовало продолжения необузданных наслаждений времён Римской империи. Оно кричало каждой клеточкой «хочу! хочу!» и не давало вести допрос хладнокровно. Даже хитроумно скроенные галифе не давали ему забыть о том, что окружающие его оперативники увидят всё, что природа не смогла упрятать в складках кавалеристских штанов. «Чёртова баба, - подумал ласково Василий Буслаевич, - доведёт своего комиссара до того, что он и о долге забудет». Но забывать о долге было не в правилах Николаева – он же не дурак какой. Понятно, что все блага и радости приходят именно оттого, что он долг справно блюдёт. А вот попробуй-ка от этого долга шаг в сторону сделать и – пиши, пропало, не отмоешься вовек!

Хотя комиссар и сделал всё возможное, чтобы обуздать строптивого наркома, но спокойствия в душе не было, поскольку Иван Николаевич Дикобразов сразу же наорал на Николаева, обвиняя того в неполном служебном. Раз он из такого хлюпика не может за 48 часов нужных признаний выбить. Василий Буслаевич оправдывался: «Иван Николаевич, так он молчит, собака, и ничего не подписывает. А как только Гришка его поучить пытается, Ненарокомов этот, якорь ему в дышло, сразу в обморок падает, будто по заказу. Ещё издохнет, чего доброго, если Григорий посильней приложится. Я всяких крепких мужиков повидал. Все рано или поздно ломались, будто шёлковые становились, всё подписывали. Но это не тот случай. Попомни мои слова, Иван Николаевич, не будет с этого наркома никакого толка на суде. Или ещё, того хуже, начнёт, что ни попадя ляпать. И ведь не сделать ничего. Время поджимает. Врач мне сказал, что сможет его в нужное состояние привести, только поколоть с недельку нужно какой-то дури. Так ведь нет у нас недели. Ты что хош со мной делай, Иван Николаевич, а не смогу я этого ублюдочного наркома к пятнице подготовить». На этих словах Николаев и нарвался на шквал оскорблений со стороны наркома внутренних дел. Потом, правда, Дикобразов отошёл немного и махнул рукой: «Иди, уж, Вася. Отдохни немного. Целых два дня на этого урода убил без толку. Я подумаю насчёт твоего предложения о переводе тебя в рядовые опера. Иди». Хотя Николаев-Нидвораев и не заикался о своём разжаловании, но понял всё правильно – теперь ему, как минимум, не избежать косых взглядов со стороны сотрудников наркомата и попадания в опалу. Теперь оставалось только одно средство, чтобы убить в себе ожидание грядущего зла. Тёплая Трёпа, как могла, успокаивала его своим трепетным телом, а дурные мысли никак не отпускали Николаева. Интимная близость была испорчена тем, что в голове Василия Буслаевича постоянно крутилась присказка, которая он слышал от отца: «Ох-ох-ох, что ж я маленьким не сдох?». Навязчивый глупый текст мешал расслабиться, и поэтому долгожданный оргазм превратился в жалкую насмешку на его ожидание. Николаев надел тёплые чесучовые кальсоны и вышел на кухню за папиросами, проклиная тот день, когда он решил раскрыть «заговор мирового империализма». Потом он напился до синих помидоров и начал избивать любовницу ножнами от шашки, которой бесстрашный комиссар порубил «в мелкий шашлык» не один десяток «беляков». При этом Василий Буслаевич настолько вошёл в раж, что не заметил, как женщина перестала биться и кричать под его ударами. Утро застало Николаева лежащим рядом с телом окровавленной женщины, присохшим к её полной ноге собственной блевотиной. Жить ему оставалось не долго. Он даже похмелиться не успел, а не то, чтобы труп спрятать.

Оставшись один, Дикобразов принялся лихорадочно соображать, как доложить товарищу Латунину, что такая ожидаемая победа, которую он с лёгкостью обещал тому, так и не пришла. Оставалось всего три дня до суда. Все подследственные уже давно дали показания и подписали необходимые протоколы. Дух их был сломлен, и они готовы были к выступлениям, тексты которых уже заботливо написаны дознавательным отделом наркомата. Что же делать? Иван Николаевич решил, что, коль уж ничего исправить нельзя, то нужно постепенно подготовить вождя к такому обороту событий. Не спеша и не сразу, а там и придёт какое-нибудь спасительное решение. А пока – пусть посидит Ненарокомов в одиночке сырой, всё одно – в расход, здоровья ему не понадобится.

Сергей понимал, что уйти от судьбы нельзя. Нет такой силы, чтобы помочь ему выжить. Он сидел на мокрой циновке, а в голове засела одна мысль: «И пусть никто не осмелиться помочь тебе. Это уже не важно…»

XIV.

И пусть никто не осмелиться помочь тебе. Это уже не важно.

Ты сам выбрал свою судьбу, бывший нарком по делам геронтологии и генетики.

Прошло два дня. Решение пришло к Ивану Николаевичу накануне вечером. Тем более что сам товарищ Латунин, со свойственным ему кавказским юмором, заметил при личной встрече: «Паршивому скоту не место в телятнике. А уж если он и мычать не может, так пора ему по законам материалистическим освободить место под солнцем более достойным, которые мычат, как того партия пожелает!». Решение было простым и обыденным для того краснознамённого времени – «в расход, без права переписки!». Именно такую шутливую резолюцию начертала рука Дикобразова на приговоре особой комиссии. Он был страшно горд своему изобретению и несколько раз повторил этот перл в присутствии подчинённых на сверхсрочном заседании наркомата по вопросу открытого слушания дела о вредительстве и шпионаже в НИИ геронтологии и генетики. Те подобострастно подхохатывали и нахваливали литературные таланты своего дважды краснознамённого начальника. Всё бы было хорошо, но какой-то червячок сомнения оставался до сих пор в голове наркома внутренних дел. Что-то мешало ему приняться за новые насущные проблемы, пожирающие отечество изнутри. Даже сидеть в старинном кресле ручной работы французских мастеров позднего Возрождения было не уютно. Дикобразов заходил по кабинету, пытаясь загнать свои сомнения в самый тёмный угол, где стояла неправдоподобно большая крысоловка. Её поставили люди из наркомата борьбы с инфекционными заболеваниями, чтобы оградить революционную бюрократию от разного рода эпидемий, разносчиком которых являлись эти хвостатые твари. Развелось их в наркомате внутренних дел достаточно много по непонятным причинам. Существовало мнение о том, что крысам очень глянулась подсобка наркомовской столовой. На них местному завхозу даже удавалось порой списывать пайковые излишки, когда управляющий делами снабжения страдал похмельным синдромом от невыразимо вонючей сивухи, которую выгонял лично по старинному рецепту с заячьим помётом. Но находились злые языки, которые по секрету рассказывали, что видели, как стаи отчаянных грызунов терзали тела свеже расстрелянных врагов народа, пока их не отвозили на спецполигон НКВД, где происходило анонимное захоронение трупов. Ситуацию могли прояснить два бойца похоронной команды ОРК, которые собственно и исполняли вывоз тех, в отношении которых осуществлялся акт народного гнева. Но оба они молчали, поскольку в целях секретности когда-то ещё в начале строительства социалистического государства были лишены языков. Но не этот «хвостатый» вопрос сейчас тревожил сурового наркома. Ему хотелось выяснить до конца, просто из человеческого любопытства, каким образом сознание Ненарокомова подобно вездесущему ангелу божию могло покидать грешное тело. Материалистическое учение основоположников никак не могло помочь Дикобразову в этом загадочном вопросе. Иван Николаевич забрался в глубину кресла, поджав под себя ноги, и стал ужасно похож на Черномора, из пушкинской сказки про Руслана и Людмилу, вернувшегося из парикмахерской. Поэтому вместо длинной бороды внизу лица гладкой выбритостью сверкал тяжёлый бульдожий подбородок. Злобный карлик снял трубку внутренней связи и повелел доставить подследственного Ненарокомова пред свои светлые очи. Через несколько минут в коридоре началась какая-то суетня, и в кабинет ввели Сергея Сергеевича. Он был измождён и, по-видимому, подавлен своим бессилием, но от него исходил какой-то внутренний свет. Это обстоятельство поразило Дикобразова – совсем перестали враги народа бояться вождя внутренних дел Славянского государства. Он нахмурил брови, но сказал вполне дружелюбно: «Присаживайся, Сергей Сергеич, – в ногах правды нет». У Ненарокомова мелькнула озорная, не к месту, мысль: «Сейчас начнёт правдой одаривать». Но процесс вручения правды не состоялся. После того, как караул ушёл, Иван Николаевич включил граммофон и, закатив глаза, которые подёрнулись белёсой, как у орла, плёнкой, сделал вид, что погружён в цыганские мотивы своей любимой певицы. «Не правда ли, замечательный голос? – обратился он к Ненарокомову, - Душа тает от него. Так и хочется сделать что-то вечное и доброе для всех трудящихся». Он заинтересованно повернул голову в сторону присевшего на край стула Сергея Сергеевича. Ненарокомов с любопытством ожидал, что же будет дальше. Он прекрасно понимал, что приговор ему подписан, отступлений от правил в механизме машины, придуманной Латуниным, не бывает. Тогда что же хочет от него этот маленький злодей? Ведь давно понятно, что нужных показаний от приговорённого наркома добиться не удастся в силу его удивительной способности переключать сознание в другое, недоступное вертухаям, тело, тогда что же… «Закуришь?» – предложил Иван Николаевич, протягивая открытую пачку «Казбека». «Недавно в пайке получил к годовщине революции», - как бы оправдываясь, уточнил он при этом. Дрожащей от голода рукой Сергей взял папиросу и приклюнулся к зажжённой Дикобразовым спичке. Ненарокомову было всё равно. Он знал, что в пробирке дозревает его естество, свитое в миллиардах генетических пружинок, готовое произвести на свет нового человека. Если ему здорово повезёт, дай бог, чтоб всё сложилось удачно, вскоре обновлённый Сергей Сергеевич появится в одном из провинциальных родильных домов на задворках славянской земли, угробленной бездарными действиями самовлюблённых вождей. Вот тогда мы поборемся заново, вот тогда и потягаемся со сборищем палачей-кепкинцев. Одно только оставалось загадкой, каким будет новый Ненарокомов, сохранит ли в глубинах своей памяти всё, что присуще нынешнему, уже списанному на слом винтику чудовищного механизма человеконенавистничества. Но это и не так важно. Ведь тот будущий удивительный человек, зачатый не в родительской постели, а в лабораторной посуде, плоть от плоти его Сергея Сергеевича Ненарокомова. А, значит, и мыслить и действовать он будет сообразно нынешнему его мировоззрению. При этих заключениях всё ещё живого ума бывший нарком улыбнулся. Нарком же нынешний уловил эту малозаметную перемену и обозлился. «Скажи-ка мне, Ненарокомов, - обратился сквозь зубы Дикобразов к своему визави, - ты, что ли какие-то таблетки лопал, что так от нас ускользнуть можешь? Очень мне этот вопрос интересен. Понимаешь? Не как наркому внутренних дел, а как человеку. Может, есть ещё у тебя такое средство? Ты же вместе с этим Виловым, как Шерочка с Машерочкой жил. Так неужели он тебе секрет не передал?». «Знаете, уважаемый, - усмехнулся Сергей, - неужели не по вашей указке профессора прикладами забили насмерть? А теперь ещё спрашиваете, как приличный человек. Да, не знаю я никаких секретов… Всё вместе с гением в землю ушло». Было ясно, что Дикобразов каким-то звериным чутьём ощущал грядущие перемены в Центральном Аппарате. Ему на смену уже спешил из захолустного Грузинского городишки Мелентий Валыч Дария. Как раз сейчас он выглядывал в окно из мягкого вагона литерного поезда на станции Рязань-18, присматривая себе очередную симпатичную мордашкой и фигуркой даму для амурных утех на долгом пути к Славянскому Детинцу. Именно это и подвигло железного гоблиноподобного Дикобразова выпытывать тайну чудесных превращений Сергея. Он жутчайше боялся физической боли, хотя существом высокоорганизованным называться не мог, а ведь, как известно науке, именно таким людям наиболее страшна боль. Даже не её ощущение, а скорее предчувствие на уровне мозговой деятельности. Поняв это, Ненарокомов чуть было не рассмеялся. «Знаешь что, паскуда ты буржуйская, прихвостень Антантовский, заткни свой едальник, а не то!», - рука Ивана Николаевича замерла на взлёте. «Опять сейчас, паршивец, отключится, - подумал он и продолжил. - Тебя, как бывшего товарища по партии спрашиваю, а ты куражиться вздумал! И не давал я приказ этого твоего профессора прикнокать. Он сам виноват – нечего было при аресте из себя праведника корчить да аппаратуру бить – она, чай, на народные денежки куплена». Сергей аккуратно потушил окурок в массивной хрустальной пепельнице и добавил ко всему, что сказал ранее: «Не суетись, Иван Николаевич, я и на самом деле не знаю, как всё получается. Это выше моего понимания». Дикобразов поморщился, как от мимолётной зубной боли, и вызвал охрану.

Ночь пришла в камеру быстро, как бесшумный японский самурай влезает в одиноко стоящие дома отделившейся от всего мира независимой республики Сахалин. Туда в силу отдалённости не могла добраться железная длань Латунина. Сергей Сергеевич знал, что приговор исполнят сегодня и, не без трепета, прислушивался к шагам в коридоре. Но там было тихо. Пока тихо. Что ж, есть время пораскинуть мозгами. Если план покойного профессора и его, Ненарокомова, удастся, то примерно через две недели из секретной лаборатории в Дубне в древний зырянский город Усть-Сысольск должен отбыть нарочный с кофром, будто бы для фотосъёмочных принадлежностей и командировкой (за подписью всесоюзного старосты Иван Михалыча Малинина). В командировочном удостоверении этого молодца будет значиться такое задание: произвести фотографирование успехов социалистических способов отлова северного оленя. Нарочный был лично знаком с Сергеем ещё по мальчишеским стычкам, когда гимназические дрались в хлам с реалистами. Там, в городе их детства, после одной из драк, когда мальчишки пересчитали друг другу зубы, они и подружились. Этому человеку по имени Авенир Распопов и доверял Ненарокомов судьбу своего с Виловым проекта, судьбу мировой науки и, наконец, свою собственную судьбу. Не верить Авениру причин не было. Ещё никогда он не подводил Сергея, несмотря на ту классовую пропасть, которая пролегла между ними. Во время Народной войны они делили порой одну шинель на двоих холодными ночами. Потом он работал в НИИ у Вилова, но не был посвящён во все секреты учёного, и про задумку Ненарокомова он не знал ровным счётом ничего. Его использовали втёмную. Итак, Авенир должен был передать сосуд с генетической производной бывшего наркома в надёжные руки друзей, которые согласились усыновить вновь рождённое дитя. Будущим дядей и «повивальной бабкой» должен был стать никто иной, как Владимир Чеквания (по документам – заготовитель беличьих шкурок Матвей Матвеевич Семипалатзе). Ему уже к тому времени нужно было легализоваться на метеостанции. А по официальным данным Владимир Чеквания утонул вместе с автомобилем в Волге, не справившись с управлением во время командировки. Для того, чтобы никто не заподозрил подвоха, соседям заранее внушалась мысль о беременности жены начальника отдалённого метеопоста в верховьях Илыча, чтобы появление семейства с новорожденным в Усть-Сысольском для его регистрации в местных органах власти не вызвало подозрения у любопытствующих компетентных органов и нездорового интереса у обывателей. Сергей Сергеевич практически готов был родиться заново. Он даже сам себе поразился, когда понял, что мысленно подгоняет этот момент. Он первый из ныне живущих станет птицей Феникс в человеческом обличье. А пока есть время оставить что-нибудь после себя нынешнего. Ненарокомов начал методично стучать в двери камеры. Угрюмый охранник нехотя приоткрыл окошко: «Чё надо, вражина?» «Мне бы листок бумаги и карандаш. Хочу показания дать. Утром передашь по инстанции» - сказал Сергей. «Эва, хватился! Дык тябя ужо в расход списали давеча, кому теперь нужны твои показания? - заметил осведомлённый красноармеец, потягиваясь и почёсывая промежность. - Поспать только не даёшь, а мне завтра ышо на заготовку веточного корма колхозному скоту ехать». Ненарокомов предложил бойцу «невидимого фронта» воспользоваться своим тайником у Кузнецкого моста, где лежали дедовские часы в серебряном корпусе, материнские украшения и немного революционных ассигнаций, отложенных на «чёрный день». Ленивый дядька за дверью, немного подумав, согласился: «Лады, покойник, говори адрес и место. Я запомню. У нас у володимирских память верная, не забуду». Когда листок бумаги белой птицей влетел в камеру, Сергей быстро стал на ощупь записывать на его шершавой поверхности слова, которые много раньше сложились, как бочонки домашнего лото, в одну цепочку нервного стиха. Это зарифмованное послание жило в нём отдельной неестественно восторженной жизнью. Строчки будто одновременно пропечатывались не только на бланке запорченного протокольного листа, но и на стенах камеры пылающим штандартом. Сергей Сергеевич видел их так живо, так явственно. Ему казалось, что важнее этих стихов он не написал ничего в своей жизни. Когда мысли споткнулись о край бумаги, Ненарокомов снова стал выстукивать вертухая. Зевающий дядька заглянул в глазок. «Чего тебе ещё?» - спросил он. «А вы не могли бы эту бумажку положить в тот же тайник, где часы найдёте? – спросил он с мольбой в голосе. - На ней нет ничего незаконного. Это просто прощальная записка…» «Эт, мы зараз проверим, - ответил охранник. - Мы грамоте-то обучены. Не больно хорошо, правда, но контру какую враз ущучим». Вертухай зашлёпал губами, как ошарашенная видом солнечного света рыба, пытаясь разобрать скосившиеся старым забором буквы. В его мозгу происходили непонятные процессы, недоступные заскорузлому крестьянскому уму. Он помимо своей воли всхлипнул, как младенец, утёр неизвестно откуда взявшуюся слезу и произнёс: «Лады, шпиён, положу твою ксиву в схорон. А ты бы пока поспал… На рассвете за тобой придут. Хотя… насписся потом, успеешь, там не разбудят». Про себя же охранник подумал: «Блажит нтелегенция – хто ж ту записку искать станет. Сгниёт со временем, али мыши на гнёзды растащат». Но делиться своими соображениями не стал, не зверь же он, какой. Оконце захлопнулось, и Сергей Сергеевич с чувством исполненного долга задремал. Теперь от него ничего не зависело. Теперь его реквием самому себе, как он назвал своё последнее стихотворение, мог увидеть свет только по желанию этого неловкого деревенского дядьки, которого голод и безысходность заставили нести позорную для крестьянина службу в тюрьме. Над коридорами подвала НКВД нависла зловещая тишина. Наступал момент истины для бывшего наркома. Громко поцокивая подкованными сапогами, в камеру ввалился конвой. Трое дюжих молодцев скрутили руки Сергея назад и вывели в коридор. Ненарокомов шёл следом за прихрамывающим от наличия застарелых мозолей молчаливым курносым парнем лет 25-ти. Двое следовали сзади. Один впереди идёт, значит, может быть, ещё не сейчас произойдёт исполнение приговора? Сергей полностью расслабился и передвигался достаточно быстро. Так, что даже пару раз наступал курносому на пятки. Тот злобно пепелил его яростным взглядом, матерился сквозь зубы, но продолжал прокладывать путь по тесным коридорам комиссариатского подвала подобно тому, как лидерный монитор в порту проводит океанские лайнеры к причалу. Во время движения в голове Сергея крутилась навязчивая фраза из детства «…per amica silentia lunae …». К чему бы это? Неужели уже всё? Двигались минут пять, пока впереди идущий не исчез. Сергей не успел обратить внимание, как это случилось. Просто – сначала он видел неритмично покачивающуюся спину курносого, а потом её не стало. Похоже, охранник нырнул прямо в стену. На самом же деле он скрылся в еле заметную в свете неяркой лампы металлическую дверь, которую не замедлил затворить за собой. Дальше идти было некуда, впереди, отливая, синюшным холодом встала стена, загороженная деревянным щитом из бруса. Последнее, что услышал Ненарокомов, был характерный щелчок взводимого нагана. «Ухожу. Прости меня, Оля…», - пронеслось в его голове. Глаза так и остались открытыми. Две шустрые крысы попытались ухватить упавшее тело за ноги, но с позором и визгом скрылись через канализационный люк, куда смышлёный курносый парень уже сметал опилки, смешанные с мозгами и кровью. Через пять минут в этом коридоре погасили единственную тусклую лампицу имени мирового вождя Владимира Ильича Кепкина. Воцарилась темень, будто и не расстреляли здесь только что бывшего наркома. Первый этаж здания НКВД начал оживать. К дежурному подходили сотрудники с пропусками, чтобы отметиться в гроссбухе. В их числе проследовало и пять неприметных людей в штатском, которые направились в кабинет Дикобразова. Он спал богатырским пьяным сном опытного оперативника на кожаном диване, не снимая щёгольских лайковых сапог, ещё не подозревая, что из Славянского Детинца на импортном «Опеле» в его бывшую вотчину нёсся энергичный чёрный человек в Чеховском пенсне. История будто издевалась над страной, подсовывая ей палачей один другого чище, обряжая их этим атрибутом интеллигента высшей пробы. Предыдущий владелец пенсне давно уже проживал на мексиканской фазенде, ни сном, ни духом не ведая, что партия бывших соратников уже занесла над ним альпинистский топорик.

За повседневной суетой никто не обратил внимания, как со стороны чёрного хода наркомата отъехал видавший виды грузовик с зашитым мешком в кузове. Обывателю могло показаться, что там просто картофель, но опытный взгляд чекиста с ходу определил бы, ЧТО в этом мешке…

Он долго с трудом пытался приподнять веки. Будто пелена заволокла их и не давала глазным мышцам завершить решительное движение к свету. Собрав всю свою волю в кулак, Ненарокомов разорвал круг темноты, мешающий ему видеть, что твориться вокруг. Солнце ворвалось в его жизнь, ничуть не считаясь с тем, что причиняет боль глазам Сергея. Сначала был просто нестерпимый яркий взрыв, а потом он понемногу стал обретать форму. Ненарокомов увидел, что находится в лабораторном помещении своего бывшего НИИ геронтологии и генетики. Он лежал на столе абсолютно голый на влажной от питательного раствора простыне. Стол-каталка размещался так, что его лицо обращено было к окну, откуда и проникало осеннее светило. То, что находилось за спиной в отражении не идеально вымытых стёкол, выглядело размытым и неясным. Определённо только, что там за ним наблюдало большое скопление людей. Их сдержанные голоса, хмыканье и кряхтенье были слышны, будто из колодца. Вдруг Сергей ощутил, как чьи-то руки, ухватившись за край столешницы, разворачивают его в сторону людей. Когда оборот был осуществлён, Ненарокомову предстало такое помпезное сборище, какого он не видел никогда прежде, если не считать тех немногочисленных заседаний Политбюро ТОЙ САМОЙ единственной пролетарской партии, куда его иногда приглашали. Но там все эти люди, сидевшие за круглым столом, терялись в объёмном чреве одного из залов Великого Славянского Детинца. А здесь они сгрудились кучно и с любопытством следили за его реакцией. Посетители выстроились тевтонской «свиньёй». Во главе, конечно же, гордым ледоколом, разбивающим ледяные торосы мирового империализма, высился невысокий Латунин. За ним Сергей разглядел в этом сонме партийных бонз Славу Кувалдина с недвижимым рыбьим взглядом из-под маленьких стёкол зловещих очков. Великие полководцы Клён Теребилов и Будимир Семённый напоминали сиамских близнецов, сросшихся по линии лампасов, так тесно они прижимались друг к другу накрахмаленными галифе и безразмерными петлицами, усеянными малиновыми знаками, как лукошко с земляникой. Даже их героические ордена позвякивали друг о друга в ритме «Интернационала». Секретарь Латунина Почёсов выглядел этаким франтом с рекламной обложки бриллиантина. Он многозначительно улыбался, будто все эти игры незабвенного начальника были придуманы его референтским умом за партией в «очко» со стукачами из криминальной среды. Глобусоподобный Никодим Артеевич Хрящов в расшитой рубахе лузгал тыквенные семечки, подбрасываю шелуху в карман прокурору Нижненскому, а тот нервно комкал в руке копию приговора ОРК в отношении многочисленных вредителей, ничуть не заботясь о том, что рыхлые разводы печатей и остро заточенные факсимиле Латунина уже давно расплылись по его потной жирной ладони. Кормилец державы Ананас Макакян единственный из всех присутствующих был в накинутом поверх ядовито-зелёной гимнастёрки белом халате. Вероятно, это в нём сработала многолетняя привычка, выработанная при инспектировании вверенных ему предприятий пищевой промышленности. Член Политбюро Нежданский из Северной столицы стоял в последнем ряду особняком и сосредоточенно ковырял в лохматом ухе химическим карандашом. Нарком всех чугунных и железных дорог Лазер Когерентович нервно вертел в руках пустую реторту, будто его занимал только один вопрос – куда его, этот лабораторный сосуд, приспособить. Неосознанно он то и дело пихал его в затылок всенародного старосты Ивана Николаевича Малинина. Безответный старичок уворачивался, как безобидный уж, тихо напевая вставными челюстями статью из самой справедливой в мире Конституции – что-то о правах личности на отдых от гнусных проявлений действительности, по-моему. Певец пролетарской революции Анисим Крепкий величаво изображал памятник самому себе, в уме прикидывая, как значительнее и красочнее преподнести сегодняшнее событие в газете «Чистая правда», чтобы вдохновить стройные ряды политзаключённых на новые трудовые подвиги. Не видно было только товарища Дикобразова, а справа от вождя тёрся незнакомый маленький полноватый мужчина с плохим зрением, мурлыкая сладкоголосым котом что-то на ухо Хозяину. Были в этой компании и другие лица, но их порядок был не настолько значителен в иерархии строгой вертикальной линии государственного устройства.

Гениальный секретарь пролетарской партии Вано Мурашвили, известный всему миру как товарищ Латунин, в армейском френче без погон со свойственным ему хитрым кавказским прищуром и добродушным юмором приветствовал Сергея Сергеевича: «Добро пожаловать, дорогой наш нарком Ненарокомов, давно мы вас тут уже ожидаем. Что-то вы не спешите нас порадовать результатами успешных опытов. Вот тут и народный славный полководец Семённый ужасно волнуется, чуть своим усом не подавился, пока его грыз, пригорюнившись». Глаза Генерального искрились потусторонним электричеством, которое магически притягивало к себе голову Сергея... Толпа возбуждённых членов Политбюро и наркомов по разным вопросам государственной жизнедеятельности одобрительно зашумела и по очереди принялась приветствовать Сергея личными партийными рукопожатиями. Ненарокомова чуть не вырвало. Он силился что-нибудь сказать в ответ, но губы его не слушались. Он только кривился и вздрагивал от каждого прикосновения их пальцев, напоминающих мерзких ядовитых гадин из причёски Медузы Горгоны. Сергей Сергеевич быстро собрался и думал про себя: «Ничего-ничего, вы ещё поиздеваетесь надо мной, отвратные лицедеи. Вот закончится этот ужасный сон, я встану и начну новую жизнь». В глубине своего я, чисто подсознательно, он понимал, что всё происходящее - лишь какая-то фантасмагория, которая вскоре должна уйти в никуда. Ненарокомову совершенно отчётливо стало ясно, что идёт его перерождение, и все эти мерзкие опостылевшие рожи никак не могут быть явью. Скоро на далёкой метеостанции, несомненно, появится новый человек, который начнёт расти и развиваться. А потом, став взрослым, унаследует от него, Ненарокомова, все его знания и опыт. Вот тогда мы и поборемся, господа-товарищи с заднего двора истории. На то, что всё будет именно так, явно указывал ему этот сон. Ведь не напрасно же сейчас Сергей помнил всё. Все его воспоминания жили в этой эфемерной воздушной плоти так же хорошо, как и … при жизни. «При жизни? Позвольте, я же умер», - подумал Ненарокомов и закрыл глаза. Он умирал второй раз…

Всего в версте от заброшенной метеостанции двигался лыжный отряд, вооружённый винтовками и наганами. Его сопровождало несколько восточно-европейских овчарок, рвущихся с поводков. Они давно уже почуяли запах дыма и человеческого жилья

Двери в хлев открылись. Вслед за холодным ноябрьским воздухом туда ворвались снежные хлопья. Метеостанция стояла на отшибе цивилизации, и наличие скотины определяло благополучие её сотрудников. «Не забудь посмотреть за телёнком!» - крикнул вслед закрывающейся двери женский голос…

Кто я есть? Зачем пришёл на эту землю? Отчего так болит душа? Он открыл глаза. Темнота бархатным удушающим одеялом давила на сознание.

XV.

Кто я есть? Зачем пришёл на эту землю? Отчего так болит душа? Он открыл глаза. Темнота бархатным удушающим одеялом давила на сознание. Не было ответов. Одни только суровые, как скалы, вопросы. Ничего нет хуже вопросов, на которые нельзя дать ответ. И вот теперь скоро всё закончится, будет похоронено в гулкой тишине Голубянского подвала? Все воспоминания и ощущения умрут вместе с ним? Нет, этого просто не может быть… Когда знаешь о том, что ты приговорён, так отчётливо видны все просчёты и промахи в дикой суете своего прошлого. Но разве время сейчас плакать о прошлом, когда путеводной звездой впереди блистает новая жизнь? Когда станет совсем невмоготу, он просто закроет глаза, и ненаглядная Оленька спустится в его сон, а все печали уйдут прочь. Нет, нельзя бояться воспоминаний. Они всё равно придут и напомнят о себе. Это нужно принять, как должное. Память жгучим обручем сжимает виски, но видения встреч с милой зеленоглазой девочкой так сладостны, так живы, что они затмевают своим неземным сиянием всю горечь несбывшихся надежд. Так стоит ли подавлять в себе то, что рвётся наружу - туда, где свет? Все ответы ты, наверняка, найдёшь в своей душе чуть позже, когда тот другой ты подхватит эстафету времени. Теперь ты должен держаться достойно, чтобы никто не мог упрекнуть тебя в малодушии и предательстве. Никто не волен управлять твоим сознанием, кроме тебя самого. И пусть никто не осмелиться помочь тебе. Это уже не важно…