V.

Когда знаешь о том, что ты приговорён, так отчётливо

видны все просчёты и промахи в дикой суете своего прошлого. Какими словами можно оправдать этот его, Сергея, патриотизм? Ведь уже тогда он понимал, что не сможет ничего изменить – слишком неравны были силы. Разве может быть что-то выше любви в нашем существовании на земле? И всё равно, даже теперь, Ненарокомов считал, что не мог поступить иначе, как бы горько и фатально это не звучало.

 

Итак, Ольга его не любит. Что же тут поделаешь? Нужно научиться жить и с этим. Особенно угнетало Сергея то, что его любимая с родителями скоро уедет из страны. Ольгин отец, до революции служивший в Костроме в губернском управлении гимназиями, был некогда знаком с нынешним наркомом культуры луноподобным Солнцечарским. Это помогло ему довольно быстро оформить документы на выезд в Германию. В этот период партийные вожди победившего пролетариата особенно не заботились о том, чтобы удержать интеллигенцию. Им казалось, что кухарка у государственного кормила выглядит значительно привлекательней. Но кухарка, как, впрочем, и её дети не могли, да и не желали ничем управлять. Все их желания сводились к тому, чтобы поменьше работать, побольше есть, и развлекать себя позорными судилищами над теми, кто что-то мог и хотел. Понимание того, что нельзя разбрасываться талантами придёт немного позже. А пока массовый исход образованного цвета общества даже приветствовался вождями, что они подтверждали лозунгом: «Очистим страну от пережитков прошлого». Именно интеллигенция и была в их понимании пережитком. А кто же тогда они сами? Вершина прогресса? Нет, уж, увольте. Позвольте с этим не согласиться. Сначала Ненарокомов пытался выступать на собраниях и митингах в тщетных попытках убедить толпу, что одними криками о прогрессе прогресса не достичь, но потом прекратил это своё подвижничество, поняв, что и сам он становится похожим на орущих деклассированных людей, требующим хлеба (бесплатного) и зрелищ (непременно кровавых).

Приближался роковой день отъезда Ольгиной семьи. Почему роковой? Да просто Ненарокомов не мыслил своего дальнейшего существования без осознания того, что у него есть возможность увидеть эту милую зеленоглазую женщину, которая сумела расцвести в условиях кровавой бойни и грязи, как бы в укор произволу, охватившему родную страну. Он не любим, но оставаться верным другом ему никто запретить не мог. Заботиться о любимой женщине и защищать её как умеешь, для Ненарокомова стало смыслом жизни. И пока она здесь, Сергей старался не упустить ни малейшей возможности для встречи. Он забыл, когда ел и спал, он старался притормозить маятник часов в своей голове, который с каждой отмашкой приближал минуту расставания. Каждое утро он приходил к ставшему таким знакомым и родным дому на Сретенке и дожидался того момента, когда сможет увидеть Ольгу. Полдня они гуляли по столице, заглядывая в старинные парки, за которыми давно никто не ухаживал, кормили лебедей на прудах и говорили, говорили. Ольга запретила Ненарокомову возвращаться к теме любви, поэтому разговоры выходили какие-то неоконченные. Недосказанность немного угнетала Сергея, но он старался этого не замечать, пытаясь получить как можно больше от этих длинных и в то же время скоротечных встреч. Запомнить каждую мелочь, отложить в душе воспоминание обо всех незначительных нюансах – сейчас для него не было цели важнее. Он с жадностью впитывал тембр и оттенки голоса Ольги, улавливал её плавные неземные движения, укладывал в сокровенные уголки души нефритовый свет её глаз. Со стороны они напоминали молодых супругов, которые никак не могут наговориться после долгой разлуки. Парадокс.

 

В тот вечер, накануне отъезда, Сергей Сергеевич попал в неприятную ситуацию. Он проводил Оленьку к дому и побрёл, ничего не видя, по пустынным вечерним улицам. Отец Ольги пытался оставить его у себя, опасаясь, что Ненарокомова могут остановить лихие уголовники, которыми кишела столица в то неспокойное время. Сергей Сергеевич отказался, и позднее пожалел об этом. Старик, как в воду глядел. Ненарокомов двигался по тёмным улицам, переживая предстоящую разлуку, и не заметил, как навстречу ему из-под арки выскочили двое парней с наганами. «Гоп-стоп, соколик! А, давай-ка, поделимся с бедными пролетариями своими богатствами. Сымай, буржуйская морда, лапсердак и сапоги, да поживее! Ишь, каков спинджак-то! Новёхонький, да гладкий такой, быдто вчерась пошит. Да, глянь-ка, Гринь, и шкары знатные, почти новые. А блестят-то как! Чем он их, антиресно знать, смазывает?» Бандиты рассматривали снятые с Сергея вещи, ничуть не думая о том, что он может оказать сопротивление. Тут они дали маху. Ненарокомов тихонько стаскивая второй сапог, приметил, что главарь полностью увлечён исследованием карманов, а Гриня рассматривает своё отражение в надраенном голенище первого, уже снятого, в лучах лунного света. Сергей в прыжке влепил неуклюжему Грине затрещину твёрдой подошвой кавалеристской обувки в открытую, подрагивающую, как у гусака, шею и свободной рукой ухватил второго ухаря за ногу. Парень, получив удар в кадык, отвалился на бок и начал дико хрипеть. Главарь на ногах стоял крепко, поэтому Сергею не удалось задуманное. Бандит только покачнулся и повернул ствол нагана в сторону Ненарокомова. Тот вовремя упал, и пуля только оцарапала ему щёку, дико взвизгнула, отрикошетив от стены, и унеслась в сторону ночного светила в тщетных попытках установить темноту над городом. Ненарокомов нащупал под рукой камень, который немедленно бросил в голову главаря. Бандит по-поросячьи взвизгнул и, выронив пистолет, схватился за разбитое лицо. Сергей Сергеевич поднялся и усугубил его состояние тяжёлым и смачным ударом в область желудка. Теперь соперник был окончательно повергнут. Гриня всё ещё валялся, издавая нечленораздельные звуки. Ненарокомов приступил к одеванию, и в этот момент прибежал патруль. Для выяснения обстоятельств дела вся троица была препровождена в ближайшее отделение милиции. Сергей, описав обстоятельства случившегося, хотел, было, уйти, но седой мужчина в форме остановил его: «Ты, паря, эт... того, не спеши. Утром придёт товарищ комиссар. Разберёмся. А эфтих-то ты здорово оприходовал. Мы вот, второй месяц эфту парочку ловим. А ты вот, раз – и в дамки. Фронтовик?» «Приходилось воевать. Два года в окопах. Вы бы отпустили меня, товарищ. Мне рано утром на вокзале нужно быть. Провожаю родного человека, может,… навсегда», - последние слова Ненарокомов произнёс с каким-то надрывом, в очередной раз, осознавая почти свершившийся факт. «Ладно! – решился пожилой милиционер. - Документы у тебя в порядке. Чего уж там, иди. Только завтра приходи протокол оформить. Проводить, может быть, нужно? Хотя такого парня разве кто остановит!» Старик одобрительно похлопал Сергея по плечу. Взглянув на дедовские карманные часы, которые, чуть было, не сменили владельца, Ненарокомов увидел, что с момента прощания с Ольгой прошло не более часа.

 

Огромные толпы мешочников, мелких воришек, юродивых, нищих, сотни червоноармейцев в шинелях без погон, подозрительные личности в купеческих шубах с наполовину вытертыми богатыми воротниками, давно немытые цыганские женщины в каруселях широченных цветастых юбок – таким встретил вокзал Сергея и Ольгину семью в день отъезда. Поезд, следующий по маршруту до Берлина, уже был подан на первый путь. Своим ухоженным видом он никак не вписывался в заскорузлую серость вокзальных построек - их не ремонтировали уже пару десятков лет. Ненарокомов в одной руке тащил небольшой баул с нехитрым скарбом отъезжающих, а второй бережно поддерживал Ольгин локоть. Ему казалось, что тоненький локоток дрожит под его пальцами. Это чувствовалось даже через рукав пальто. Его самого начинало трясти от нервного напряжения. Всё происходящее выглядело нереальным и синематографическим, только вот вместо тапёра многоголосье маневровых «кукушек», да клаксоны автомобилей подвозящих государственных служащих, убывающих в командировку по служебной надобности, к вокзалу. Неужели сейчас? Буквально через несколько минут нужно будет прощаться. И не просто прощаться, а расстаться, быть может, навсегда! О случившемся накануне вечером Сергей ничего не сказал. На вопрос Ольгиной матери отшутился, что порезал щёку во время бритья, но сама Ольга почувствовала, что это не правда. Она долго внимательно рассматривала повреждённую кожу на его лице, обработанную йодовой настойкой, а потом, сняв перчатку, провела по щеке нежными прохладными пальцами и сказала: «Бедный, бедный Серёжа. Как же тебе досталось. Молчи, не говори ничего. Я всё знаю». Она еле слышно прикоснулась губами к его лицу, и они пошли на перрон, догоняя Ольгиных родителей.

 

В то же самое время на одном из отдалённых путей садился в спальный вагон другого поезда человек в Чеховском пенсне с козлиной бородкой. Он тоже покидал страну, но только не по своей воле. Этим человеком был Давид Львович Плотский. Амбиции и непомерное властолюбие делали этого человека опасным для большого количества партийных вождей, поэтому и уезжал он сейчас на восток страны, а затем в знойные земли Мексики. Этот восточный экспресс вскоре поможет развязать руки отцу всех народов товарищу Латунину и сделать из бывшей империи новую, подвластную его жилистым рукам и послушную, как гуттаперчевая  кукла на нитках опытного кукловода. Оцепление вокруг этого поезда было тройным, чтобы не превратить проводы в пламенный митинг в поддержку Плотского. Его довольно многочисленные сторонники пришли на вокзал, но шум поднимать не стали, опасаясь зорких взглядов ребят из ОРК, добросовестно фиксирующих провожающих на тетрадных листочках самодельных записных книжек.

 

Вот уже и нужный вагон. Сергей помог разместить вещи в купе и направился к выходу. До отправления ещё было немного времени. Ненарокомов пожал протянутую ему руку Ольгиного отца, поцеловал троекратно матушку и остался с Ольгой наедине. Он не знал, что сказать. Слова приходили на ум какие-то глупые и банальные. В это время паровоз дал гудок. Отъезжающий народ полез в вагоны. Сергей нежно прижал Ольгу к себе и почувствовал, что не может сдержать слёз. Он так ничего и не произнёс. Даже когда его любимая зашла в тамбур. «Боже, какой я дурак, - подумал Ненарокомов. - Она же сейчас уедет!». Поезд дёрнуло вперёд. Но он тут же остановился. Вероятно, машинист проверял надёжность сцепки. Сергей подался к вагону. Ольга была закрыта пассажирами, столпившимися в тамбуре. Она пыталась протиснуться, но это ей никак не удавалось. «Оленька, милая Оленька», - почти беззвучно выдохнул Сергей и, расталкивая локтями провожающих, устремился к ступенькам вагона. Ему казалось, что сейчас его сердце разорвётся от нежности и тоски. Но только казалось. Ненарокомов сумел протиснуться к самой двери, которую безуспешно пытался закрыть чистенький старичок в железнодорожной форме. И тут случилось чудо. Маленькая хрупкая Ольга вдруг упала прямо в его распахнутые руки. Она крепко прижалась в его подбородок щекой и быстро-быстро зашептала. Ольга именно шептала, но Сергею казалось, что этот голос слышит не только он - весь вокзал, весь город, вся вселенная. «Милый, дорогой мой Серёженька. Прости меня, прости меня, прости. Я и не мыслила себе, что так вот всё… быстро… Такая подлая штука – эта жизнь… Ты помни – мы всегда тебя ждём. Приезжай к нам, приезжай. Бросай всё и приезжай. Я Бога за тебя молить стану, родной мой человек. Пропадёшь ты здесь… не для тебя тут назначено… Помни меня, а я тебя никогда не забуду…До встречи, Серёжа… Помнишь, как ты поцеловал меня на маскараде? Я тогда чуть не умерла от счастья…Не так всё, не так… прости…» Тут поезд дёрнулся снова, в этот раз уже по серьезному. Сергей приподнял почти невесомую Ольгу и попытался посадить в вагон. С десяток сильных мужских рук подхватили её, и Ненарокомов на секунду потерял Ольгу из виду. Поезд начал набирать ход. И вот ему удалось разглядеть знакомый силуэт в дверном проёме. Сергей, расталкивая толпу с неистовой силой, побежал за вагоном. Лёгкий пуховый платок сорвало с Ольгиной головы и унесло ветром, волосы рассыпались по плечам. Она что-то кричала, но до Ненарокомова донёсся только обрывок фразы: «…ни меня,…жа!». «Я всегда тебя буду любить и помнить, Оленька! Слышишь? Я люблю тебя!» - закричал он в ответ. Услышала ли она его слова, бог весть. Вот и всё. Поезд, миновав первые стрелки на своём длинном пути, медленно ускользал в узкую щель горизонта. После этого перед Сергеем, будто занавес упал. Он перестал видеть и слышать. В таком состоянии он находился несколько недель, покуда старые фронтовые товарищи из рабочих не заставили Ненарокомова чуть не силой устроиться на службу. Они поручились за Сергея, и его взяли, не взирая на классовое происхождение. А иначе, возможно, он бы просто-напросто опустился и пополнил многочисленные ряды кокаинистов, промышляющих воровством и мелким разбоем. На страну также упал «железный занавес». Теперь уехать в Европу и далее стало практически невозможно. Государственный зверь прибирал к ежовым лапам своих маленьких неразумных рабов.

 

Даже тогда, на вокзале, можно было что-то изменить, исправить, казалось Сергею в тишине камеры. Но он не сделал ничего, ничего для этого. Не нашёл нужных слов. Не искал их. Но разве время сейчас плакать о прошлом, когда путеводной звездой впереди блистает новая жизнь.

 

VI.

Но разве время сейчас плакать о прошлом, когда

путеводной звездой впереди блистает новая жизнь. Сергей, сам того не замечая, заходил по камере. Два шага в одну сторону, два – в другую. Мысли вновь уносили его в прошлое.

 

После прощания с Ольгой для Ненарокомова наступили серые безликие и  безрадостные дни, которые походили один на другой, как братья близнецы. С трудом просыпаясь в ненатопленном гостиничном номере, Сергей брёл в Центральный архив Музея Революции, где он служил рядовым архивариусом. Не бог весть что, конечно, но работа эта  помогала, по крайней мере, не голодать.  Гостиница, которая заменяла ему дом, в дореволюционное время блистала роскошью и своим разухабистым названием «Русская тройка». Здесь в своё время в большинстве своём проживали ухари-купцы, приезжающие в Москву по делам своей негоции. Они резво просаживали деньги в тамошнем ресторане «Славянский» с цыганским хором и рулеткой, привезённой из Монте-Карло, а потом жили в долг под запись. Круглые сутки весёлая гостиница блестела ярмарочными огнями. То и дело в номерах затевались скандалы и драки, оттуда периодически выбегали растелешённые девки низкого пошиба. Городовые, выходящие в ночное дежурство в этом беспокойном районе заранее ставили свечку в ближайшей церквушке, чтобы вернуться наутро домой целыми и невредимыми. В общем, гостиница пользовалась дурной репутацией. После прихода к власти Марьянова-Кепкина и его сподвижников в «Русской тройке» размещался наркомат обороны во главе с Давидом Львовичем Плотским. За время Народной войны здание пришло в упадок, вся грошовая помпезная позолота и мишура облезла, мебель в стиле ампир ушла на отопление огромных помещений, а ковры деятели наркомата порезали и растащили по домам на половики. Чудно было наблюдать, как какая-нибудь кухарка вытирала заляпанные грязью опорки об искусно сплетённые ковры работы персидских мастеров, или как дворовый Бобик делал на них лужицы, элегантно задрав ножку. В период расцвета НЭПа «Русская тройка» вновь перешла в частные руки и стала служить уже для молодого капитала новой формации, но безобразия, происходившие там, вполне соответствовали духу дореволюционных времён. Только теперь вместо усатых вальяжных городовых порядок там наводили патрули рабоче-крестьянской милиции. С ними спорить было трудно, поскольку в их состав в основном входили бывшие фронтовики, обозлённые, так называемым, временным отступлением. Но цыгане, карточные шулера и прочие аферисты, пропавшие из города во время Великой Народной войны, вновь стали осаждать ресторан «Славянский» и выколачивать деньги из новых капиталистов. После огорчительной для некоторых революционеров смерти товарища Кепкина от запущенного сифилиса к власти в стране пришли коммунисты новой формации во главе с Иосифом Абессаломовичем Латуниным. Они быстро пресекли расцвет частного предпринимательства, вернув все права обиженным партийным чинушам. Гостиница вновь перешла в руки государства. Большинство её номеров передали в ведение наркоматов. Там стали проживать работники различных учреждений, которые опоздали к разделу недвижимого имущества, конфискованного у частных владельцев. Один из таких номеров и достался Сергею Сергеевичу. Только помещение ресторана каким-то чудом продолжало функционировать по своему прямому предназначению. Однако теперь зайти туда запросто было невозможно. Дюжий швейцар пропускал к революционным дарам только избранных, имеющих документы о своей принадлежности к партийным или государственным органам. Угощение в «Славянском» стало несколько поскуднее, но при пайковой системе, которая господствовала в государстве, и это было какой-то диковинкой. Например, на закуску здесь подавали мутноватый зельц из трудно пережёвываемых хрящей и, нередко застревающей между зубов, небритой шкурой живности неизвестного подкласса млекопитающих; отварной перемороженный (даже летом!) картофель; некое подобие салата из капустных обрезков и, конечно же, селёдку с малюсеньким колечком лука, залитую отдающим керосином подсолнечным маслом. Ненарокомов подозревал, что это масло попросту транспортировали в необработанных бочках из-под каких-то химических реагентов. Хлеб же все приносили свой из пайков, поскольку его здесь не полагалось. Куда уходили первоклассные продукты, которые немногочисленные очевидцы сами лично видели на продуктовом складе, оставалось загадкой. Зато на выпивку в ресторане предлагали превосходный свекольный первач двойной перегонки, который официанты почему-то называли «белым вином». По выходным на тесной эстраде здесь даже наигрывал небольшой оркестрик с саксофоном и контрабасом. Обычно дым от пайковых папирос стоял стеной. Посетители, в основном, были мужчины в форменных гимнастёрках без опознавательных знаков со строгим сверлящим взглядом. Конечно же, не трудно было догадаться, что эти люди принадлежали к доблестной армии ОРК товарища Дикобразова. Здесь они прикармливались своим хозяином за государственный счёт, чтобы им верно служилось своему хозяину и ни о чём контрреволюционном не думалось. После отъезда Ольги Сергей почувствовал такую дикую тоску и одиночество, что заходил в «Славянский» чуть не каждый вечер. Здесь он благополучно растрачивал своё невеликое жалованье за пару недель, покупая только «белое вино». Оставшееся время он перебивался пайковыми щедротами и угощением случайных мимолётных приятелей, которым он изливал своё горе в минуты пьяных откровений. Работа в архиве помогала Ненарокомову забываться, хотя поначалу он относился к ней, как к никчёмной. Но позже, когда ему стали доверять некоторые закрытые цензурой документы, он весь погрузился в их изучение с головой, пытаясь понять, каким образом такой порочной партии, каковой и являлась партия большевиков, удалось захватить власть в стране. Понятно было только одно – необразованное население клюнуло на лозунги, украденные у социалистов-революционеров: «Земля – крестьянам!», «Мир – народам!» и другим. И, хотя, в конечном итоге, никто ничего из обещанного не получил, люди продолжали верить в то, что нужно просто перетерпеть, чтобы дождаться лучшей жизни. Вот только Латунин уберёт хапуг и живодёров, затесавшихся в партийный аппарат, и тогда наступит то самое светлое будущее. А пока же всё происходило с точностью до наоборот: наглые чиновники жирели на глазах, пытаясь урвать побольше от партийного пирога, пока им на смену не пришли другие. Страх перед Латуниным был велик. Он настолько завладел умами, что разочаровавшийся во всём народ готов был исполнить любую самую несусветную авантюру, представленную, как откровения вождя славянских народов и его верных сподвижников. Сергей понимал, что его юношеские идеалы погибли, погребённые новыми знаниями, и что нужно что-то предпринимать, чтобы возродить униженную страну. Но он с трудом представлял себе, как и что нужно делать.

 

В архиве Музея Революции Сергей Сергеевич внимательно вчитывался в документы, сортируя оные по важности, дате и возможности опубликовать их в открытой печати. Поначалу Ненарокомову доверяли только малозначительные бумажки времён Народной войны, которые не могли принести большого вреда в случае утечки их содержания за рубеж. Некоторые из этих документов были трудно читаемы не только из-за ветхости залитых низкокачественной сивухой, бесконечно перегибаемых в засаленных карманах кавалеристских галифе обойных листков с приказами по Червоному воинству в карандашном исполнении с химическим грифелем, но и в силу ограниченной грамотности выходцев из хамского сословия, занимающих большинство постов командармов и комиссаров высокого полёта освобождённого (от чего?) народа. Порой их словеса, упавшие на бумагу, казалось, не хотели там существовать на ней своей особой документальной жизнью в отрыве от своих хозяев и пытались ускользнуть оттуда, затираясь синими разводами от перемешанного лошадиного и человеческого пота.

Спустя год, незамеченный ни в каких провокациях, грамотный работник пошёл на повышение. Ему разрешили обрабатывать папки с бумагами из святая-святых – Главного архивного фонда, напоминавшего своим устройством Авгиевы конюшни. Именно здесь, в Главном архивном фонде Музея Революции Ненарокомов увидел и полностью осознал всю гибельность пути, на который подвиг властолюбивый Кепкин великий народ. Сергей Сергеевич смог детально изучить историю Народной Славянской Революции, а также историю рождения вождя мирового пролетариата. Из недалёкого, не выигравшего ни одного процесса, адвоката, Владимир Ильич Марьянов превратился в товарища Кепкина, неспешно попивая пивко в Мюнхенских гештетах. Позднее, получив денежное довольствие от кайзера на развал Славянской империи, новоиспечённый вождь, забрав с собой не сколько милых, сколько жестоких любовниц Ванессу Фармант (в девичестве Яндарбиеву) и Веру Никодимовну Манну-Небесную, отправился в отравленную сладким воздухом свободы и вседозволенности столицу своей горячо ненавидимой родины. Дальше последовал вооружённый мятеж Кепкинских соратников, опирающийся на деклассированное быдло и обманутых пролетариев, разгон всенародно избранного Учредительного собрания и воцарение диктатуры силы. Сопротивление подавлялось специально созданным по такому случаю органом ОРК во главе с чахоточным мизантропом Филиппом Муньевичем Ухваткиным, которого после смерти «стального Филиппа» заменил мелкий авантюрист ВыгОда. А после расстрела этого вечно благоухающего бабника, у руля ОРК обосновался Иван Николаевич Дикобразов. Вниманию Ненарокомова один за другим представали указы и распоряжения, отправляющие тысячи людей на заклание в угоду вождям, возомнившим себя непогрешимыми и великими. Особенно преуспели в кровавых трагедиях страны товарищи Плотский и Марьянов (Кепкин). Взору Ненарокомова, после того, как он дал подписку о неразглашении, предстали такие ужасающие документы, что волосы вставали дыбом. Возможно, Сергей Сергеевич  никогда бы не был допущен к этим вопиющим бумагам, несмотря на его участие в Народной войне на стороне «красных», если бы не ужасающий дефицит грамотных людей, способных правильно отделить одни документы от других, хотя бы по тематике. О том, чтобы рассортировать их по значимости и авторству, речи не было вообще. Теперь к Ненарокомову был приставлен вооружённый охранник, который неотступно следовал за ним во время работы, по сути, превратившись в тень Сергея. Он следил за тем, чтобы ни одна бумажка не исчезла из архива. Поэтому день начинался и заканчивался для Ненарокомова с тщательного обыска. Мало того, после того, как он, еле передвигая ноги, приходил в свою гостиницу, там его ждала ещё одна «тень» в лице молчаливого угрюмого оперативника, пресекавшего все нежелательные контакты, которые могли бы иметь место. Но ни о каких контактах речи не было, поскольку усталость после копания в пыльных кипах бумаг в бездонных кладовых Главного архивного фонда не позволяла заняться чем-либо иным, кроме отдыха в «Славянском», после которого Сергей запирался в своём номере, забываясь беспокойным сном. Во сне к нему приходила Ольга, которая звала его к себе в далёкую и очень знакомую по детским впечатлениям Европу. Ненарокомов вскакивал, нервно глотал из чайника холодную воду, которая порой зимними вечерами, замерзала на подоконнике, и уже не спал до утра. О том, чтобы выйти на улицу проветриться даже и не мечталось, поскольку за стеной бдительно дремал ночной страж, оберегающий государственные тайны, доверенные Ненарокомову, от разглашения и утечки в западную продажную прессу. Он живо реагировал на каждое ночное движение Сергея и многозначительным постукиванием рукояткой маузера по сахарной голове напоминал о своём существовании. От такой жизни можно было сойти с ума. Да и не мудрено, ощущая себя бессловесным инструментом власти, который могут в любую минуту отправить «в расход», заподозрив работника архива во вредительских замыслах. Но чувство самосохранения всё же не позволяло Сергею бросить всё. Он прекрасно понимал, что этот рабский труд позволяет хотя бы выжить и надеяться на будущую встречу с ненаглядной Оленькой. Проходил месяц за месяцем, а конца тягостным дням всё не было видно. По сообщениям в газетах, которые Сергей иногда имел возможность прочитать, он понял, что в стране развернулась индустриализация. Латунину, который успешно заменил Кепкина у руля, нужны были танки, самолёты и другое мощное оружие, чтобы готовить революционную экспансию в благополучные европейские страны. Плотского уже выдворили из страны, а его бредовые идеи о мировом интернационале продолжали жить. Газеты писали о какой-то угрозе от империалистов, о необходимости защиты отечества, а заводы тем временем штамповали наступательное оружие в неимоверных количествах. Страна корчилась в непосильных муках голода и тяжкого труда без отдыха, но верила вождю, который уже начал прикармливать шизофреника в одной из стран с неспокойной судьбой после поражения в Первой Вселенской войне. Он, товарищ Генеральный, и привёл этого недалёкого кровожадного ефрейтора к власти в тайной надежде с его помощью расколоть мир, чтобы потом захватить его тёпленьким. Конечно, об этом в газетах написано не было. Ненарокомов обо всём догадывался сам – благо делать выводы он умел, а архивная служба тому способствовала.  Сергей похудел, осунулся. Теперь в нём нельзя было узнать благополучного молодого человека из интеллигентной семьи. Он стал походить на жалкое подобие самого себя. Но его живой ум не позволял смириться и плыть по течению. Что-то необходимо было предпринимать. Но для одного это непосильная ноша, а из бывших друзей у Сергея никого не осталось. Кто давно эмигрировал, кто погиб во время Народной войны или чисток, кто затерялся на бескрайних просторах государства, а кто и сумел занять небольшое хлебное местечко и потихоньку клевал с руки у народной власти – им не до борьбы, им вес набирать нужно в партийной иерархии. И вот, когда Ненарокомов уже был готов наделать глупостей, чтобы развязать стягивающие его путы непосильных уму трагических знаний, судьба постучала в его гостиничный номер.

 

Сергей устал томиться от собственных безутешных мыслей и прилёг. Теперь он знал, что когда станет совсем невмоготу, он просто закроет глаза, и ненаглядная Оленька спустится в его сон, а все печали уйдут прочь.